Ночь легла над ярмаркой и деревней Пеньки. С ясного неба полная луна и звёзды могли любоваться мирной картиной: горели костры у обозов, стоящих кучками, кое-где светились окна домов неярким дрожащим светом. У кромки леса светился ещё один огонёк. И во множестве луж и лужиц — в каждой сияла своя маленькая луна, или, хотя бы, её осколок.
Когда и почему загорелось — а кто его знает? Может — и подожгли, кто ж теперь разберёт? А может — просто искра от костра до возов долетела — а там воск с пасеки из Пчёлок — вот и полыхнуло. Ночной ярмарочный круг вскипел, как молоко. Только что, казалось, все спали — а уже орут и бегают, и от этого кажется, что народу втрое больше, чем есть. Страшно — у всех есть, чему гореть! А ну, как перекинется?
Вскочили на заполошный звон и Барэк с Элом, замерли, вглядываясь в зарево и мечущиеся на его фоне чёрные фигурки. Крики людей и мычание волов далеко разносились в морозном ночном воздухе. Барэк шагнул вперёд, костёр зашипел и начал угасать.
— Отец! Не ходи туда! — схватил Барэка за локоть Эл.
— Там… люди… — Барэк неотрывно смотрел на зарево. — Там… и наши… Карл! — он сделал ещё пару шагов, Эл повис у него на плече:
— Отец! Не ходи! Тебя убьют! Мы же ни с кем не говорили ещё! Они же не знают! Не ходи, отец! Что я маме скажу? Не надо! Там много народу, погасят! Без тебя! Вон, видишь, сколько их! Они же не будут тебя слушать! Скажут — колдун, и убьют — и всё! Это ты Стаську отпустил, а им же плевать! — поспешно сыпал он словами, отчаянно цепляясь за отца. Костёр мигнул в последний раз и погас.
Барэк обернулся, взял сына за плечи и сказал, хмуро и спокойно, как всегда, но с непривычной печалью:
— Ты пойми, я один могу столько, сколько все они не могут. Мне и делать не надо ничего. Просто подойти, да рядом встать. Я должен. Там и наши ведь, и брат твой. А если это он в огне, или из наших кто? Я должен, понимаешь? — встряхнул он сына за плечи и отстранил с дороги, и шагнул уже прочь, но обернулся: — Дине скажи — люблю я её. Всегда любил, — и бросился бежать к зареву, и брызги грязи из-под его ног сверкали в свете луны, как серебро и алмазы, а зарево пожара упрямо превращало их в рубины и запёкшуюся кровь. Мука, отразившаяся на лице и в голосе отца, настолько поразила Эла, что он рухнул на колени в грязь, и стоял так, глядя ему в след. Потом простонал обречённо: "Папа-а!", разбил зеркало луны кулаком, вскочил и бросился следом.
Барэк бежал и понимал, что бежит, скорей всего, к своей смерти. На ярмарку безоружными не ездят, и, если кто-то заподозрит, что он колдун, ему, скорей всего, и слова сказать не дадут, Эл прав, они же его не знают! Расстреляют из арбалетов, пока он чего зловредного не учинил. Он, Барэк, со взрослым незнакомым колдуном как раз так бы и поступил. А теперь он сам в их глазах будет взрослым незнакомым колдуном. Он не знал слова "ирония", но именно ею был полон глухой полу-смех, полу-рыдание, вырвавшееся у него на бегу. Но иначе он не мог. Он должен был быть со всеми, он так привык. Он десять лет был старостой Коровок, он отвечал за всех перед всеми, и все это знали, и иначе быть не могло.
Волов из горящих трёх повозок уже выпрягли, оставшиеся три телеги обоза из Пчёлок отогнали подальше. Гасить уже никто и не пытался — понятно уже, что товар не спасти. Только стояли молча поодаль перемазанные сажей хозяева телег, кулаки сжимали — а что делать? Не жизнью же из-за этого рисковать? Обидно, конечно, но… Просто воск и мёд завтра станут вдвое дороже. Кому — беда, а кому счастье.
Подбежавший Барэк перевёл дух с облегчением. Беда, да, но не наша. Ну, раз уж прибежал, можно к Карлу зайти, кивнуть, переглянуться. Где же они стоят? Пока Барэк позади толпы оглядывался по сторонам в поисках родного обоза, с горящими телегами происходила странная вещь: на одной телеге пламя с боку как будто кто-то сдувал, оно начало гаснуть, но именно с одной стороны. И уже торчали из огня обгорелые, дымящиеся, но не горящие доски борта и колёса с раскалёнными докрасна ободами. И не сразу на это обратили внимание, но, когда уж обратили, в толпе начали тревожно переглядываться, переговариваться и расступаться, оглядываясь, ища причину у себя за спинами. И в какой-то момент Барэк вдруг оказался один посреди пустого пространства, ярко освещённый светом пожара. Он один не искал причину, потому, что он эту причину знал. Поэтому и не оглядывался, а отойти со всеми вовремя не сообразил. И теперь стоял один, и сажи, как на остальных, на нём не было. И слово было сказано.
— Колдун, — сказал кто-то, показав на него пальцем. Толпа всколыхнулась, заворчала сначала испуганно, потом всё более угрожающе. "Колдун. Поджог. Колдун зажёг. Колдун. Огонь, колдун". Слово передавалось дальше, начали подходить ещё люди, кто-то побежал к своим возам за оружием. А у кого-то оно уже было. Свистнул болт, Барэк почувствовал толчок в правое плечо, начал падать, разворачиваясь, поэтому второй болт, который должен был пробить ему сердце, только скользнул по черепу, содрав клок кожи с волосами. Последнее, что он услышал — странную цокающую речь:
— Ц" хийц" зунг ляйгн! Роган, открывай же! Ц" айгн ц" унг! За ноги! — и далёкий крик Эла: — Папа-а-а! — и стало темно.
Очень болела голова. Даже больше, чем плечо. Он застонал, тут же кто-то положил на лоб ему сухую прохладную руку, зашептал:
— Ш-ш-ш, тихо-тихо, всё уже, всё, — и боль отступила, стянулась в эту руку и из головы, и из плеча, и стало опять темно и спокойно. Он хотел сказать, что, конечно, всё, но чтобы руку, пожалуйста, не убирали, что это такая замечательная рука почему-то, от неё прямо так хорошо, где вы взяли-то такую, вот бы и мне такую руку, я бы тогда коровам… — но заснул, как провалился.
— Ты уверен, что он выкарабкается? — взглянул Дон на Рогана. — Может, всё-таки, в ящик его надо было? Скинулись бы…
— Я ж тебе уже говорил! Время! Во-первых. С такой дыркой — три дня минимум. А у меня часа четыре. Во-вторых. У тебя зверей в кармане тыщща? А у меня нет, — хмыкнул маг. — Страховки-то нет, кто ж его возьмёт за "так"? А пока будешь его оформлять, как свидетеля — он ласты и склеит. Ничего, мужик здоровый. Вот сейчас ему микстурки наварим — и слава Жнецу! Как у нас в подвале маги колдовали, один белый, другой серый, маги колдовали, — запыхтел он, помешивая варево над костром.
— Фу! Тут от одного запаха Вечную Славу пропеть можно. По присутствующим, — сморщился третий райн.
— Ничо-ничо, Фанни, привыкай. Влип в г… э-э-э… в элиту — так и не чирикай, — утешил его Роган и забурчал песенку дальше, не обращая внимания на гневные вопли "Не называй меня Фанни! Сколько раз повторять — Фандарек сокращается не так! Фандар! Если уж так надо — Фанди! Но не Фанни!":
