С тех пор, когда я вижу серый, я думаю о гниющей плоти.
И красный для меня – цвет не яблок, не роз и не летних платьев хорошеньких девушек.
Вовсе не они – по-настоящему красного цвета.
Часть шестая
«Примечательный феномен»
Чуть позже рука Уортропа вновь легла на мое плечо. Надо мной было окно – а над окном облака тяжело несли свои полные снега чрева.
– Уилл Генри, – сказал монстролог. Голос был надтреснутый и хриплый, как будто он сорвал его, крича во всю глотку. – Уилл Генри.
– Который сейчас час? – спросил я.
– Четверть четвертого. Я не хотел тебя будить…
– Однако разбудили.
– Хотел показать тебе кое-что.
Я перекатился на бок, отвернувшись от него.
– Не хочу снова на него смотреть.
– Это не мистер Кендалл, а вот, – я услышал, как в руках Уортропа захрустели бумаги. – Трактат французского ученого Альбера Кальметта из Института Пастера. Посвящен теоретической возможности разработки противоядия на основе принципов вакцинирования Пастера. Эта теория применима к ядам ряда змей и паукообразных, однако возможно, что сработает и в нашем случае – в случае мистера Кендалла, я имею в виду. Полагаю, стоит попробовать.
– Так попробуйте.
– Да, – он прочистил горло. – Наш главный враг здесь – время, и у мистера Кендалла его немного.
Я перевернулся на спину, и Уортроп предстал моему взгляду. Вид у него был измотанный; монстролог пошатывался, как человек, пытающийся удержать равновесие на ненадежной палубе судна.
– Тогда вам лучше бы приступить к делу побыстрее.
– Я хотел сказать, что тебе придется посидеть с мистером Кендаллом.
Я сел, свесил ноги с кровати и сунул их в башмаки.
– Значит, посижу.
Прежде, чем впустить меня в комнату Кендалла, доктор открыл небольшой флакон с густой и прозрачной жидкостью и смочил носовой платок несколькими ее каплями.
– Вот. Повяжи это на лицо, – велел он и сам завязал узел. Я чуть не задохнулся от сладкого мускусного аромата, похожего на запах спирта для растирания – только без острой терпкости.
– Что это? – спросил я.
– Ambra grisea, она же серая амбра, выдержанная регургитация китовой спермы, – сообщил монстролог. – Расхожий парфюмерный ингредиент. Нередко, впрочем, задаюсь вопросом, был ли ингредиент столь расхожим, если бы общество – в особенности дамская его часть – знало наверное, откуда он берется. Видишь ли, серая амбра, как правило, исторгается через анус кита вместе с фекальными массами, однако…
– С фекальными массами? – меня замутило.
– С дерьмом. Однако бывает так, что количество амбры слишком велико, чтобы пройти через сфинктер, и тогда кит срыгивает ее через рот.
– Китовая блевотина?
– Можно сказать и так. В Древнем Китае ее называли «слюной дракона», а в Средние века люди носили шарики амбры повсюду с собой, веря, что запах защитит их от чумы. Пахнет, впрочем, неплохо, не так ли?
Тут я согласился. Доктор удовлетворенно улыбнулся, как будто бы только что преподал мне важный урок.
– Хорошо. А теперь тихо, Уилл Генри.
Мы вошли в спальню. Даже сквозь аромат выблеванного китового дерьма я чуял запах разложения, исходивший от Кендалла: глаза слезились от вони, а на языке оседал привкус. Я ожидал этого – но был подготовлен не слишком тщательно. Однако, к моему изумлению, то было единственное мое оправдавшееся ожидание.
Во-первых, Уортроп вновь уложил одеяло своей матери туда, где нашел: мистер Кендалл был укрыт от шеи до ног.
Но этим дело не ограничилось: сам мистер Кендалл переменился. Я ожидал судорог агонии, рыка сквозь зубы и гортанных стонов – в общем, всего того, что принято ожидать от людей, находящихся в эпицентре духовных и телесных мук. Вместо того он лежал так неподвижно, так тихо, что на краткое мгновение я подумал было, что он наконец скончался; но нет. Кендалл был жив. Покрывала приподнимались и опадали, и при более близком рассмотрении я заметил, как глазные яблоки Кендалла бешено вращаются под полузакрытыми веками. Но удивительнее всего в этих и без того удивительных обстоятельствах была улыбка: Уаймонд Кендалл улыбался, словно видел прекрасный сон!
– Мистер Кендалл… он что…
– Улыбается? Да, можно это и так назвать. Легенды гласят, что на заключительных стадиях заболевания жертва испытывает периоды сугубой эйфории – всепоглощающее чувство блаженства. Это интересный феномен; возможно, всосавшись в кровь, пуидресер высвобождает химическое соединение, по структуре схожее с опиатами, – он прервался, мягко рассмеялся – самому ли себе? – и затем продолжил: – Мне следует заняться антитоксином. Если его состояние изменится, зови меня тут же.
И с этим монстролог оставил меня наедине с Кендаллом. Он бы не сделал этого, говорил я себе потом много раз за свою долгую жизнь, если бы знал, во что Кендалл превратился, – если бы знал, что Кендалл больше не Кендалл и уже не больше человек и разумное существо, чем манекен в витрине дешевой лавки.
Так я себе говорил.
В комнате холодно, и свет сер. Ровное дыхание существа, некогда бывшего человеком, на кровати – единственный звук, что доносится до ушей мальчика: метроном, тиканье человечьих часов, усыпляющее его.
Он так устал! Мальчик поникает головой и говорит себе, что не заснет. Только прикроет глаза на секунду-другую…
В сером свете холодной комнаты, под мерное дыхание преображающегося чудища – спи.
Спи, Уилл Генри, спи.
Видишь ее? В белом, брезжущем сквозь серое, в тепле, брезжущем сквозь холод, в тишине, что слышна сквозь тиканье часов – она печет пирог, твой любимый – яблочный. А ты сидишь за столом, с высоким стаканом молока, и болтаешь ногами – слишком еще короткими, чтобы достать до пола.
Пусть он сперва остынет, Вилли. Пускай остынет.
Вот прядь волос, выбившаяся из прически и изящно спадающая на ее тонкую шею, вот новый фартук, вот мазок муки на щеке, и какими же длинными кажутся ее руки, погруженные в духовку, и весь мир словно пахнет яблоками.
«Где папа?»
«Снова уехал».
«С доктором?»
«Конечно, с доктором».
«Я хочу с ними».
«Сам не знаешь, чего хочешь».
«Когда он вернется?»
«Надеюсь, что скоро».
«Папа говорит, однажды я поеду с ним».
«Так и говорит?»
«Однажды я с ним поеду!»
«Но если и ты уедешь, кто же со мной останется?»
«Ты тоже можешь поехать со мной и с папой!»
«Там, куда ездит твой отец, у меня бывать нет желания».
Пламя, охватившее ее, не греет, а ее вопль беззвучен. Мальчик сидит на стуле, болтая ногами, со стаканом молока, и смотрит, как огонь пожирает ее, и смеется, пока его мать сгорает заживо, и мир по-прежнему пахнет яблоками.
А затем отец зовет его:
– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!
Я пулей вскочил из кресла, пошатываясь, сделал пару шагов к кровати, повернулся и бросился вниз по лестнице. Меня звал не отец – не голос из сна, – а доктор, как и сотню раз прежде, когда ему вдруг оказывались срочно необходимы мои незаменимые услуги.
– Иду, сэр! – крикнул я, с грохотом сбегая по ступенькам на первый этаж. – Я иду!
Мы столкнулись в прихожей: пока я бежал вниз, он бежал вверх. И мы оба имели вид взвинченный и слегка безумный, глядя друг на друга с одинаковым выражением комического недоумения.
– Что стряслось? – запыхавшись, спросил Уортроп.
– Что стряслось? – одновременно с этим спросил я.
– Почему ты спрашиваешь у меня, что стряслось да что стряслось?
– Что, доктор Уортроп?
– Это я у тебя спрашиваю – что стряслось?
– Что стряслось, что вы спрашиваете, доктор Уортроп?
– Да что стряслось-то – вот что я спрашиваю! – взревел он. – Что случилось, зачем ты меня звал?
– Но – но это вы звали меня, сэр.
– Я тебя не звал. С тобой все в порядке?
– Да, сэр. Наверное… наверное, я уснул.
– Не советовал бы сейчас спать, Уилл Генри. Вернись наверх, будь добр. Мы не должны оставлять мистера Кендалла без присмотра.
В комнате по-прежнему было очень холодно, а свет был сер. И снег шелестел, падая на оконное стекло.
Вот только кровать была пуста.
Кресло; резной гардероб в стиле Луи-Филиппа; погасшие угли в камине; маленькое кресло-качалка; кукла-пигмей в нем и ее крохотные, немигающие глазки из черного фарфора; и мальчик, замерший на пороге как громом пораженный, тупо глядя на опустевшую постель.
Я медленно попятился в гостиную. Там было теплее, чем в комнате, но далеко до моего собственного жара: мои щеки горели как огнем, хоть руки и онемели.
– Доктор Уортроп, – прошептал я, не громче шороха падающего снега. – Доктор Уортроп!
Он, наверное, упал, подумал я. Как-то высвободился из пут и свалился с кровати. Он лежит с другой стороны кровати, только и всего. И пусть доктор его и поднимает. Я к нему не притронусь!
Я повернулся. Это движение заняло у меня будто тысячу лет. Ступени простирались передо мной на тысячу миль вперед.
