Оказалось, что Малдун спит с секретаршей адвокатской конторы этажом ниже. Ее даже нельзя было назвать привлекательной. Просто с наступлением темноты ему хотелось приключений.
Мы ждали, прислонившись к его новому черному «Кадиллаку».
– Это что еще за два клоуна?
– Мы – те, о ком ты точно не слыхал. – Я был рад, что Ральф не стал поручать переговоры с мерзавцем мне.
– Не понял… – Малдун покачнулся.
– Ты обижаешь нашу знакомую.
– Прочь с дороги! Я еду домой.
– Что-то от твоей одежды пахнет дешевой шлюхой. Жены только делают вид, что не чуют этого запаха…
Он вынул из кармана телефон и показал его нам.
– Не знаю, кто вы такие, кретины, но полиция без труда разберется.
– А твоя жена без труда узнает, чем ты занимаешься в этом доме у нас за спиной.
Сначала я не понял, что происходит, потом увидел, что адвокат согнулся пополам, и услышал, как он злобно бранится, ловя ртом воздух. Он упал на колени, и Ральф так врезал ему по башке, что он завалился на бок.
– Ее зовут Хизер Мур. Она твой жилец. Ей о нашей встрече ничего не известно, так что не пытайся что-то из нее вытрясти. У тебя есть два дня, чтобы все привести в порядок в ее квартире. Два дня – или я звоню твоей жене. А если станешь к нам подбираться, то я не только позвоню твоей жене, но и раскопаю все про твоих прежних баб. Я – детектив по мокрым делам в отставке, уж я в таких делах разбираюсь. Усек?
Малдун все еще не мог говорить. Катаясь по пыльному бетону, он только стонал.
(Ему хочется подольше побыть с ней, прежде чем она скончается, но этому не суждено сбыться. Болезнь завладевает ею полностью, и она отключается, глядя в себя, во тьму своей смерти. Правда, иногда она улыбается и даже шутит, если набирается на считаные минуты сил. За час до ее смерти он сидит рядом с ее койкой в хосписе и держит ее руку. Он не отпускает ее, пока врач не убеждает его сделать это.)
Так это начиналось. Однажды Хизер задала нам вопрос, но мы ответили, что понятия не имеем, о чем она толкует. Она, похоже, нам не поверила, потому что через две недели медсестра по имени Салли Коутс – мы ее толком не знали – села на табурет рядом с капельницей и поведала нам о своем муже и о торговце подержанными автомобилями, впарившем им откровенную рухлядь. Рыдван стоил им несколько тысяч, которых они на самом деле не могли себе позволить истратить, но без машины им было нельзя, потому что ее мужу необходимо было ездить в ветеранский госпиталь, где он учился ходить после того, как лишился в Афганистане правой ноги. Когда смотришь такие сюжеты по телевизору, возникает желание убивать.
Ральф, сама невинность, сказал:
– Черт возьми, Салли, мы бы с радостью тебе помогли, но непонятно, что тут можно сделать… С какой стати он станет нас слушать?
– Поверить не могу! – воскликнула Салли при нашей следующей встрече. – На следующий день после того, как я рассказала вам о риелторе, Бобу позвонили и сказали: пригоняй автомобиль! Они все исправят, и у него больше не будет проблем. Причем бесплатно!
– Держу пари, здесь не обошлось без ваших молитв, Салли?
– Конечно! Нам надо кормить двух малышей. На эту рухлядь уходили все деньги.
– Видите, какова сила молитвы, Салли!
– А вы тут совершенно ни при чем?
– Спросите его.
Я помотал головой.
– При чем тут мы, Салли? Что могут сделать два старика?
После ее ухода Ральф наклонился в своем кожаном кресле и сказал:
– Единственное, что хорошо в смерти, – что мы теперь можем в ус не дуть. Что они нам сделают? – Засим последовала Его фирменная усмешка. – Мы и так уже, считай, на том свете.
Я придумал себе форму: бейсболка, темные авиаторские очки, луисвилльская бита. Ральф назвал меня «группой поддержки». Мол, его и так боятся, а когда видят типа в очках с битой, то вообще готовы на все. Правда, он не говорил о нашем возрасте.
От медсестер не было отбоя: за следующие три месяца к нам приходили еще четырежды. Одна пыталась забрать коллекцию семейных фотографий у бывшего сожителя, с которым порвала после того, как он ее поколотил; отвергнутый спер фотографии и не желал их ей отдавать в наказание. Другая пожаловалась, что дружок ее дочери боится приходить к ней в гости из-за двух братьев, местной шпаны. Еще одна резалась в покер с пятью придурками из магазина подержанной электротехники, а те взяли за правило всякий раз жульнически обыгрывать ее на 50–60 баксов. Четыре месяца она играла с ними раз в две недели, пока не поняла, что что-то здесь не так.
Все это было ерундой, развлечением. Но дальше возникла маленькая худенькая Кэлли. Сначала мы заметили кровоподтеки у нее на руках, потом то, как она заматывалась в платок, синяки на горле. Наконец, она явилась в больницу с двумя сломанными пальцами, две недели хромала и не могла скрыть фонарь под глазом. Другие медсестры шептались у нее за спиной, а одна сказала нам, что старшая медсестра расспрашивала Кэлли, что с ней происходит. Кэлли в ответ улыбнулась и ответила, что «у меня вся семья неуклюжая».
В эти дни примерно тогда мы с Ральфом убедились, что вряд ли протянем дольше отведенного нам времени. У меня на правом бедре вдруг выступило нечто явно онкологическое, а у Ральфа опять забарахлило сердце – эти проблемы у него то появлялись, то исчезали последние два десятка лет.
Мы почти не обсуждали свои проблемы. На такой стадии уже мало что можно сказать. Только и остается, что надеяться протянуть еще немного, а если порой удается помочь людям, то продолжаешь этим заниматься, насколько хватит сил.
Однажды вечером мы проследили за Кэлли, когда она возвращалась из больницы, и выяснили, что она живет в обветшалом сельском доме, торчащем на пустом месте одиноко, как маяк. Следующим вечером мы опять за ней увязались и дождались у ее машины, пока она выйдет из торгового центра.
– Мои любимые пациенты, – сказала она с улыбкой. – Что, не нагляделись на меня на химиотерапии? – Ее кошачьи зеленые глаза смотрели на нас с подозрением. Мы заметили, что она опять прихрамывает.
– Точно. Том хочет предложить вам руку и сердце.
– Ну, – ответила она с прежней улыбкой, – сначала мне придется обсудить это с мужем, верно?
– Об этом мы и хотели с вами поговорить, Кэлли, – сказал я. – О вашем муже.
Улыбка исчезла, она тоже. Вернее, попробовала исчезнуть, но я загородил собой дверцу ее машины. Ральф взял ее за руку и отвел фута на четыре.
Что он ей сказал, я не слышал, но до моего слуха донесся ее голос:
– Моя личная жизнь – не ваше собачье дело! Я все расскажу мужу!
– Он поколотит нас так же, как колотит вас?
– Кто вам сказал, что он меня бьет?
– Помните, что я был полицейским? Я видел десятки таких случаев, как ваш. Это четкая система.
– Значит, вы были неважным полицейским, потому что муж меня ни разу пальцем не тронул.
– Три судебных запрета за пять лет, шесть звонков в службу 911, два посещения рентгенолога в связи с сотрясением мозга. Дважды вы проводили по три ночи подряд в женском приюте.
Город кипел жизнью: машины, доносящиеся откуда-то звуки рэпа, крики, смех, визг шин. А мы стали свидетелями маленькой смерти: она боролась не только с нами, но и с самой собой. Пакет с покупками выскользнул у нее из рук, она привалилась к машине. Из груди у нее вырвались сдавленные рыдания – это походило на первые признаки истерического припадка.
– Я пыталась уйти. Пять или шесть раз. Однажды взяла детей и удрала в Сент-Джо. Это в Миссури. Две недели мы прожили в мотеле. На это ушли все мои деньги. Дети не возражали, они боятся его так же, как я. Но он нас отыскал. Так и не рассказал мне, каким образом. Знаете, что он сделал? Дождался, пока мы выйдем из кинотеатра, – дети утянули меня в кино. Он засел в нашем номере. Открываю дверь – а там он. Глядит на Люка – сейчас ему восемь, а тогда было всего четыре – и говорит: «Забирай сестру, Люк. Посидите в моей машине». А сын ему отвечает: «Не смей ее бить, папа». Представляете: четырехлетка, а такое говорит! В четыре года! А он мне: «Иди сюда, шлюха». Подождал, чтобы я вошла, и ударил так сильно, что сломал мне нос. И очки разбил. Увез детей с собой. Знал, что в этом случае я не смогу не вернуться.
Мы убедили ее пойти с нами в «ресторанный дворик» молла и выпить кофе. В воздухе буквально висел растопленный жир, хоть ложкой черпай. Говорят, в Техасе не жалеют масла для фритюра? Видели бы они, что творится в этом молле!
– Но вы каждый раз возвращаетесь.
– Я люблю его, Ральф. Не могу объяснить. Это как болезнь.
– Не «как болезнь», Кэлли. Это болезнь и есть.
– Может быть, если бы я знала, что могу удрать так, что он меня не найдет… Судебные запреты его только смешили. А мне порой приходит в голову – в последнее время все чаще, – что было бы, возможно, лучше, если бы он взял и убился за рулем своей проклятой колымаги. Ну, знаете, бывают же аварии с единственным погибшим… Никому другому я не желала бы смерти с ним за компанию. Разве это не ужасно?
