В течение пары недель после этого Диана почти не разговаривала с Джошем, разве что спрашивала, когда он вернется домой, есть ли у него домашние задания, занятия в хоре или в секции бойскаутов. (Джошу оставалось выполнить всего несколько заданий до получения Значка Кровной Верности.)
Джош считал ее хорошей матерью и прекрасным человеком. Она была доброй, часто улыбалась, нежно его обнимала и заботилась о его благополучии. Джош также считал свою маму строгой матерью и непростым человеком. Она была непреклонной, требовала ответной доброты, убивала своим молчанием и отпускала тонкие, но резкие замечания, которые его глубоко ранили.
– Тебе еще так долго надо взрослеть, – сказала Диана тринадцатилетнему Джошу, который одним из последних среди своих знакомых мальчиков проходил через половое созревание. Защищаться он не мог, поскольку для запоздавших в созревании хуже мыслей о запоздалом созревании только разговоры о запоздалом созревании.
С другой стороны, у Дианы не было веской причины не рассказать Джошу о его отце. У нее не было объяснения для большинства собственных поступков. Почти всегда она руководствовалась тем, что в данный момент казалось ей правильным, и позже оправдывалась этим перед собой, и в этом смысле ничем не отличалась от всех, кого знала.
Иногда – вроде того дня в кино или когда она получила штраф за превышение скорости – ей хотелось рассказать Джошу о Трое, но она почему-то не могла произнести его имя, а при мысли о разговоре о нем у нее кружилась голова, словно она просыпалась ото сна, почти такого же, как вся ее жизнь, и старалась их разделить. Она не испытывала ненависти к Трою. Она ни к кому не испытывала ненависти. Но ей просто не хотелось о нем говорить, вот она и не говорила.
В пятнадцать лет Джош не спрашивал мать, кто его отец. Он не хотел ее расстраивать, стараясь отчасти ради нее, а отчасти ради себя. Вместо этого Джош написал записку одному из своих друзей, знакомых кое с кем из фигур в капюшонах, которые, в свою очередь, знали агента из неназванного, но грозного правительственного агентства, располагавшего неограниченным доступом в мэрию. И тот агент, вероятно, смог раздобыть кое-какую информацию об отце Джоша.
А теперь его мама думает, что записка была о мальчике, который ему нравится. Она вроде бы совсем не волновалась, и он не собирался давать ей повод для беспокойства.
– А, записка. Я написал ее своему другу ДеВону, – как можно более правдиво сказал Джош, соблюдая условия правдоподобной лжи. – Его двоюродный брат… м-м-м… Тай ходит в новую школу с собственным уставом на… кажется, Дюбуа-роуд у шоссе 800. А ДеВон все говорит мне, что Тай одинокий и реально классный, а я сказал, что хочу с ним познакомиться, а ДеВон – типа посмотрим, что я могу сделать, а я – типа у тебя есть фотка? А ДеВон – типа не гони, достану тебе фотку, только погоди немного. Посмотрим, есть ли у него интерес.
– Ты получил фотку? – спросила Диана.
– Да.
– И?
Джош не был уверен, что именно представляет собой его воображаемая симпатия, и его вранье начало разваливаться.
– Он классный? – Диана не покраснела из-за того, что ее мальчик достаточно повзрослел для свиданий. Сделать это она себе позволит позже, когда останется одна.
– Да, – ответил Джош, прежде чем снова смог соображать. Меньше всего он хотел, чтобы мама попросила познакомить ее с этим несуществующим Таем или, что куда хуже, начала расспрашивать ДеВона о его классном двоюродном брате.
– И когда я смогу с ним познакомиться?
– Мам!
– Извини. Извини.
Разговор закончился. Они оба чувствовали это, хотя и продолжали говорить друг с другом. Тонкая ниточка, появившаяся было в последние несколько минут, снова растворилась.
– Да мне не так уж и интересно. ДеВон хороший друг. Было бы странно встречаться с его двоюродным братом.
– Джош. – Она не плакала, зная, что позволит себе поплакать потом. – Я так горжусь тем, что у меня такой умный и деликатный сын.
– Ты сейчас заплачешь?
– Нет. – Диана встала и направилась в кухню. Она снова вернулась к мыслям об Эване и о том, где еще можно найти информацию о нем. Она устала и гасила охватывавшую ее панику. Ей нужно было побыть одной и подумать.
– Мне нужно выпить кофе, а тебе нужно отправляться в школу. – Так она выразила это вслух.
Диана выпила кофе из щербатой кружки с логотипом найт-вэйлского городского радио, доставшейся ей пару лет назад во время сбора средств. Она решила не жертвовать на радиостанцию. Однако как-то она высказала одной из своих подруг восхищение шоу Сесила, и ее комментарий уловило одно из тысяч подслушивающих устройств, которые радиостанция рассовала по всему городу. С помощью сложного алгоритма, учитывающего возраст, доход и отношение к станции, руководство радио получило пожертвование прямо с банковского счета Дианы, не обременяя ее ни выписыванием чека, ни отсылкой конверта, ни даже информацией о том, что деньги ушли. Это был удобный подход к сбору средств для всех вовлеченных в этот процесс сторон. И после этого она получила кружку и футболку с известным изречением Элеоноры Рузвельт: «Однажды своим равнодушием мы расколем Луну!» Вот так она узнала, что стала фанаткой найт-вэйлского городского радио.
– Можно мне сегодня взять машину? – спросил Джош, стараясь извлечь выгоду из завоеванного им сегодня расположения.
– Нельзя.
– Мам!
– Я сказала – нет.
– Ты только что сказала, что я умный и деликатный.
– Верно. Но я не сказала, что ты аккуратный и ответственный водитель.
– Но ты же хочешь, чтобы я совершенствовался, так ведь?
– Ты этого добиваешься, Джош? Я стараюсь завязать с тобой разговор. Пытаюсь говорить с тобой, и сегодня утром мы очень продвинулись. Настоящий прорыв, когда ты добрый, милый и ясно выражаешь свои мысли. И каков результат? Просто взять мою машину?
Джош стоял не шевелясь. Настал момент, которого он больше всего боялся. Вот так кончались все его разговоры с матерью. Ему просто хотелось завершить разговор и остаться одному в мире, где он мог бы продолжать искать своего отца. Он хотел понять, кто он для отца, который его бросил (а бросал ли его отец вообще? он не знал этого – вот в чем штука), так же, как понимал, кто он для своей матери со всеми своими достоинствами и недостатками. Увидев себя на фоне этих двух людей и между ними, он мог бы начать размышлять, кто он за всеми обликами, которые принимал каждый день, за всем тем, каким его видел мир в любой конкретный момент.
– Мне остается удивляться, действительно ли ты говоришь по-настоящему лишь тогда, когда тебе что-то от меня нужно. Это чрезвычайно неискренне.
– Мам, я…
– Неискренне означает без искренности. Не знаю, говорили вам об этом в школе или нет.
– Я еще успею на автобус.
– Тогда поторопись.
Джош побросал вещи в портфель и вышел за дверь.
Диана смотрела в кружку с кофе, зная, что все взаимопонимание с сыном пошло насмарку и что ему, очевидно, невыносимо находиться рядом с ней, когда она ведет себя вот так.
– Я люблю тебя, – произнесла она, надеясь, что еще не поздно.
– Я тоже тебя люблю, – отозвался он, но недостаточно громко, чтобы быть услышанным.
И вот теперь, когда ни наука, ни городские власти не смогли решить ее проблему, Джеки сидела в своей машине на парковке у мэрии, не зная, что делать дальше. Никто ничего не решил. Никто не смог ей помочь.
Она наблюдала, как из дверей выбежали рабочие и начали долгий процесс драпировки мэрии в черный бархат. Было приятно смотреть на людей, борющихся с проблемой, которая никак ее не касалась. Ей не приходилось ни помогать, ни что-то делать, ни выбирать. В какой-то момент ей хотелось опустить сиденье как можно ближе к лежачему положению и заночевать прямо здесь. Остаться на месте и предоставить миру заниматься своими странными и ужасными делами без нее.
Но не успев додумать эту мысль, Джеки уже включила зажигание и задним ходом выехала с парковки. Она не остановилась. Не могла остановиться. Что-то внутри делало ее отступление таким же невозможным, как самая невозможная из ее проблем.
Ехать по Найт-Вэйлу ранним вечером было сплошным удовольствием. Машин на улицах попадалось немного, в основном в них сидели агенты из неназванного, но грозного правительственного агентства, начавшие свое ночное патрулирование улиц города. Еще не настало время фигур в капюшонах, которые крались по тротуарам, выискивая одиноких пешеходов, чтобы проделать с ними то, что они проделывали (свидетельств контактов почти не существовало, но если они и были, у свидетелей хватало ума прикрыть свидетельскую часть своей сенсорной системы, пока все не закончится).
В заведениях на шоссе 800 зажглись огни. На закате особенно выделялась неоновая вывеска «Лунного света всю ночь» – «панель нежного света в теплом мраке пустыни», – как однажды сказали об этом по радио. Она было подумала зайти туда поужинать, ведь голод относился к легко решаемым проблемам, – но мысль о том, чтобы вернуться и увидеть, как тот мужчина – светловолосый мужчина с кухни – улыбается, заставила ее занервничать. Тот же ли это светловолосый мужчина, которого она видела в приемной у мэра?
