Диана почти никогда не думала об Эване. Но в одно утро ей пришлось много о нем размышлять. Эван тоже о ней думал.
В то утро Диана подняла взгляд – Эван стоял в нескольких метрах от ее стола. На нем был светло-коричневый пиджак, туфли чуть светлее, чем коричневый ремень. Он недавно подстригся, лицо у него было гладким и чистым. Эван молча улыбался. Но не как коллега или друг. Он улыбался, как турист на фотографии у какой-то достопримечательности.
У него были белые зубы. Или почти белые. Один из них, левый верхний клык, выступал вперед чуть больше остальных. Зубы у него были хоть и не белые, но ровные.
Он смотрел в сторону Дианы. Не на Диану, а куда-то рядом с ней. Она могла разглядеть его зрачки. Не расширенные. Точки. Он смотрел в сторону Дианы, но его взгляд, казалось, замер где-то чуть впереди нее. Он улыбался.
Диана пожелала ему доброго утра. Эван слегка повернул голову.
– Хорошо вновь оказаться на работе, – сказал он.
– Где Дон? – спросила Диана, сделав ударение на имени.
– Где Дон? – переспросил Эван, подчеркнув наречие. Зубы у него были грязные и кривые.
– Все нормально, Эван? – поинтересовалась Диана.
Эван перестал улыбаться и выставил вперед левую ногу, не перенося на нее вес.
У Дианы зазвонил телефон.
Эван вытянул вперед левую руку. Взгляд его оставался где-то чуть впереди Дианы.
У Дианы звонил телефон.
Эван вытянул пальцы и согнул правое колено, все еще не перенося веса на левую ногу.
У Дианы звонил телефон.
В руке у Эвана был листок бумаги. Над верхней губой у него выступила капелька пота. На Диану он не смотрел.
У Дианы звонил телефон.
Между звонками Диана слышала натужное дыхание Эвана. Все его тело вибрировало от мышечного напряжения. Эван положил листок бумаги на стол. На нем было что-то написано.
У Дианы звонил телефон. Прервав резкую трель, она схватила трубку и рявкнула:
– Диана Крейтон!
– Привет, Диана. Это я, Эван, – проскрипел ей в ухо металлический голос.
– Эван?
Эван продолжал улыбаться, ничего не говоря. Он выпустил листок из пальцев.
– Я не смогу сегодня выйти на работу, Диана, – раздался в телефоне голос Эвана. – Ты можешь передать Катарине, что я сегодня не приду?
– Эван… – повторила Диана.
Эван встал, сделал глубокий вдох через нос и выдохнул через рот.
– Я не могу сегодня выйти на работу, Диана. Ты меня понимаешь? – спросил голос в трубке.
– Да, кажется.
Эван снова улыбнулся. Посмотрел на Диану. Она увидела на своем столе листок бумаги, но не могла разобрать, что там написано.
– Меня хорошо слышно, Диана?
– Эван, я не знаю. Ты где? Где ты сейчас находишься?
– Я сегодня не смогу прийти.
Диана уставилась на лежащий на столе листок. Эван, улыбаясь, взглянул в ее сторону, потом повернулся и, скорее всего, все еще улыбаясь, быстро отошел от ее стола, завернул за угол и пошел по коридору, пропав из виду.
– Эван. Алло?
– Передай Катарине.
В телефоне раздался щелчок. Диана повесила трубку и поискала взглядом лежавший на столе листок бумаги. Его там не было.
Она побежала к кабинету Катарины. По пути ей встретилась Дон.
– Привет, Дон. Ты где была?
– Салют, Диана. Приболела, пару дней просидела дома. Сейчас мне уже получше.
– Хорошо. Нам тебя не хватало. Слушай, ты сегодня утром не видела Эвана?
– Кого?
– Эвана.
– А кто такой Эван?
– Эван Макинтайр. Работает в отделе продаж. Сидит в кабинке вон там. – Диана повернулась и показала в сторону кабинки Эвана. Но вместо кабинки там оказался папоротник и пустой стул под фотографией облака в рамке. Она была не уверена, что это за облако.
– Не припомню, чтобы какой-то Эван вообще здесь работал, – ответила Дон.
Диана посмотрела в сторону облака. Не на него, а где-то перед ним. Дон улыбнулась. У нее были белые зубы.
– Все нормально?
Облако ничего не сказало.
Джеки заказала кофе. В конечном итоге кофе ей дали. Эти моменты соотносились между собой.
В закусочной «Лунный свет всю ночь» оказалось полно народу, как всегда по утрам. В городе было немного мест, где человек мог спокойно позавтракать в обществе большого числа людей, также спокойно завтракающих. Нет ничего более навевающего чувство одиночества, чем спокойно делать что-то наедине с собой, и ничего более приятного, чем спокойно делать то же самое параллельно с братьями по разуму, занятыми тем же самым, когда все в одиночку сидят рядом друг с другом.
В правой руке Джеки держала кофе, поданный в кружке с надписью:
Наблюдатели за сорняками братья Джоунс Ко.
«Мы следим за вашими сорняками на предмет подозрительного поведения!»
Круглосуточный аудио- и видеомониторинг
Это была часть очаровательного фирменного стиля «Лунного света». Здесь использовались кружки, собранные где угодно. Иногда следы этого «где угодно» оставляли на кружках непонятные пятна или жужжащие звуки. Это также было частью фирменного стиля.
Джеки левой рукой сжимала лист бумаги, продолжая делать это со вчерашнего вечера. Чуть раньше она попыталась сжечь бумагу, но та возродилась из пепла. Она поместила листок в небольшую шкатулку, заперла ее – листок выбрался оттуда.
Джеки попыталась смыть его под душем, который зачастую решал ее проблемы. Она оставалась наедине с мыслями, и они, казалось, исходили откуда-то извне. Мыслями, ставящими под вопрос ее решения, или вносящими предложения, или просто туманно рассуждающими о жизни таким образом, что они, скорее всего, не были ее собственными.
Когда Джеки поставила бумагу под лившуюся из душа воду, та намокла и растворилась, упав в ручеек, струившийся в сторону стока, но потом снова оказалась у нее в руке. Джеки вновь и вновь уничтожала листок, а тот вновь и вновь возвращался к ней.
– Наконец-то у меня есть спутник, на которого можно положиться, – сказала она, обращаясь к душевой лейке, и тут ей в голову пришла мысль, едва облекаемая в слова, скорее обобщенный образ того, как часто нас окружают вещи, на которые можно положиться и как мало мы о них думаем. Она вышла из душа такой же, как большинство людей, – чистой и немного одинокой.
Сидя в закусочной и мало на что надеясь, Джеки скатала листок в шарик и засунула его в блюдо с овсянкой вместе с традиционными ягодами голубики, кубиками соли и лишенным вирусов лососем. Она с жадностью проглотила овсянку, словно не ела несколько дней, хотя, возможно, так и было. Но она не знала этого наверняка, поскольку вряд ли могла сосредоточиться на чем-то кроме бумаги. Левая рука Джеки дернулась, и она все поняла, даже не взглянув на нее.
– Черт побери! – выругалась она, ткнула в листок ножом для масла, после чего несколько раз повторила «Черт побери!» все более слабеющим голосом.
«КИНГ-СИТИ», – было написано на бумаге.
– Да знаю я, знаю, – пробормотала она.
Никто из сидевших вокруг ничего не заметил. Все знали, что молодые люди часто кричат, тыча ножом в стол.
Мужчина слева от нее ковырял щербатый прилавок и что-то шептал. Соломенная шляпа держалась у него на самой макушке, так что его лицо казалось длиннее, чем на самом деле. Справа сидела женщина, поставившая свой стул так, чтобы видеть вход в закусочную, и ставившая у себя в планшете галочку каждый раз, когда кто-то входил. В общем и целом никому не было дела до молодой девушки, кричавшей и чем-то тыкавшей себе в руку.
Утренний кофе в «Лунном свете» являлся частью ее обыденной жизни. Примерно через пять минут она ставила пустую кружку на стол, шепотом просила бокал для воды принести счет, затем вытаскивала его из-под подноса с пакетиками сахара, где он внезапно появлялся, засовывала вместе с деньгами обратно под сахар, дожидалась глотающего звука, возвещавшего, что счет оплачен, и выходила из заведения. Обычная для закусочной канитель.
Потом Джеки ехала в ломбард, откапывала спрятанные накануне двери и ставила их с открытыми замками у парадной стены как раз ко времени открытия, наступавшего в момент, когда предчувствие сообщало ей, что пора открывать заведение. Она просиживала там целый день, делая то, что делала обычно, и не более того, после чего заканчивала эту работу и отправлялась домой. Больше ничего особенного в ее жизни не происходило. Человеческая жизнь – лишь то, что ты делаешь.
Но в это утро она не попросила счет. Она не расплачивалась и не уходила, продолжая смотреть на зажатый в руке листок бумаги и зная, что сегодня не станет делать то, что делала изо дня в день. Это знание пришло в виде боли в желудке и дрожания шеи. Оно имело физическое воплощение, как любое сильное осознание, и куда больше относилось к ломоте в костях, нежели к представлениям у нее в голове.
Бумага нарушила обыденный ход вещей, а этот ход вещей и был ее жизнью. Без него она была лишь не старившимся тинейджером, не имевшим друзей. Она чувствовала себя беспомощной перед силой и властью листка бумаги, хоть и не понимала, в чем заключаются эти сила и власть.
