Он знал, о чем она говорила. Она говорила, что он не похож на детей из Страны Рождества. Она говорила, что он остается самим собой.
Но Чарли Мэнкс сказал нечто другое. Чарли Мэнкс сказал, что кровь из шелка никогда не вывести.
Табита Хаттер сделала первый пробный глоток кофе и выглянула в окно над кухонной раковиной.
— Твой отец подогнал грузовик. Захватишь куртку, вдруг будет холодно? Нам надо ехать.
— Поехали, — сказал Уэйн.
* * *
Они все вместе втиснулись в буксир, с Уэйном посередине. Раньше они втроем там не поместились бы, но Новый Лу не занимал так много места, как Старый Лу. Новый Лу походил на Бориса Карлоффа в роли Франкенштейна — длинные обвисшие руки, впалый живот под большим бочонком грудной клетки. У него были и соответствующие шрамы Франкенштейна, выходившие из-под ворота рубахи, прочерчивавшие всю шею и исчезавшие за правым ухом, — следы от ангиопластики. Его жир просто растаял, совсем как мороженое, оставленное на солнце. Самой поразительной вещью были глаза. Непонятно, каким образом потеря веса могла изменить его глаза, но Уэйн теперь больше их замечал, больше осознавал любознательный, вопрошающий взгляд отца.
Уэйн устроился на сиденье рядом с отцом, потом выпрямился, отодвигаясь от чего-то, что впивалось ему в спину. Это был молоток — не костный, обыкновенный плотницкий молоток, с потертой деревянной рукояткой. Уэйн переложил его поближе к ноге отца.
Удаляясь от Ганбаррела, буксир поднимался в гору, следуя серпантинной дороге среди старых елей, повсюду поднимавшихся в безоблачное синее небо. Внизу, в Ганбарреле, на солнце было довольно тепло, но здесь верхушки деревьев беспокойно шуршали под холодным ветром, резко пахнувшим меняющими цвет осинами. Склоны были испещрены золотом.
— А золото не стирается, — прошептал Уэйн, но стоило только взглянуть: листья все время облетали, перекатывались через дорогу, плыли на ветру.
— Что ты сказал? — спросила Табита.
Он помотал головой.
— Как насчет радио? — спросила Табита и протянула руку, чтобы включить какую-нибудь музыку.
Уэйн не мог бы сказать, почему он предпочитал тишину, почему мысль о музыке вызывала у него дурные предчувствия.
Через негромкое потрескивание статических помех Боб Сегар выражал свою любовь к старинному рок-н-роллу. Он утверждал, что если кто-нибудь поставит диско, то он на десять минут опоздает к двери.
— Где произошла эта авария? — спросила Табита Хаттер, и Уэйн краем сознания отметил нотку подозрительности в ее голосе.
— Мы почти на месте, — сказал Лу.
— Кто-нибудь пострадал?
— Авария случилась очень давно, — сказал Лу.
Уэйн не знал, куда они едут, пока они не миновали сельскую лавку слева. Теперь, конечно, там не было никакой лавки, не было уже лет десять. У фасада по-прежнему стояли бензоколонки, одна из них почернела, краска облупилась с нее в тех местах, где ее коснулся огонь, когда Чарли Мэнкс остановился здесь, чтобы заправиться. В холмах над Ганбаррелом хватало заброшенных рудников и городов-призраков, и не было ничего особо примечательного в этом доме в охотничьем стиле, с разбитыми окнами, в котором нет ничего, кроме теней и паутин.
— Что у вас на уме, мистер Кармоди? — спросила Табита Хаттер.
— Кое-что, о чем просила Вик, — сказал Лу.
— Может, не стоило брать с собой Уэйна.
— Вообще-то я думал, что мне не следовало брать с собой вас, — сказал Лу. — Я собираюсь портить вещественные доказательства.
— А, ладно, — сказала Табита. — Сегодня я не на службе.
Он поехал дальше мимо лавки. Через полмили начал замедлять ход. Гравийный проселок к Дому Саней был справа. Когда он свернул на него, статические помехи стали громче и едва не заглушали хрипловатый, приветливый голос Боба Сегара. Возле Дома Саней хорошей радиосвязи не было ни у кого. Даже у «Скорой помощи» возникли трудности при отправке сообщения в больницу внизу. Возможно, это было связано с контурами шельфовой скалы. В ущельях Скалистых гор легко было потерять из виду мир внизу… и среди утесов, деревьев и пробирающих до костей ветров обнаруживалось, что двадцать первый век был всего лишь воображаемой конструкцией, причудливым понятием, наложенным людьми на мир, но не имевшим никакого значения для скал.
Лу остановил грузовик и выбрался, чтобы отодвинуть голубые полицейские козлы. Потом поехал дальше.
Буксир прогрохотал по стиральной доске грунтовой дороги, подкатив почти к палисаднику развалин. В осеннем холоде краснел сумрак. Где-то долбил сосну дятел. Когда Лу поставил грузовик на тормоз, по радио не доносилось ничего, кроме белого шума.
Закрывая глаза, Уэйн мог представить их себе, этих детей статики, детей, затерявшихся в пространстве между реальностью и мыслью. Они были так близко, что он чуть ли не слышал их смех сквозь шипение радио. Он задрожал.
Отец положил руку ему на ногу, и Уэйн открыл глаза и посмотрел на него. Лу выскользнул из грузовика, но подался обратно в кабину, чтобы положить большую ладонь ему на колено.
— Все в порядке, — сказал отец. — Все хорошо, Уэйн. Ты в безопасности.
Уэйн кивнул… но отец не так его понял. Он не боялся. Если он и дрожал, то от нервного возбуждения. Другие дети были так близко и ждали, чтобы он вернулся и осуществил, воплотил мечту о новом мире, новой Стране Рождества, со всеми аттракционами, вкусностями и играми. Сделать это было в его власти. Это каждому было по силам. Ему только требовалось что-то, какое-то орудие, какой-то инструмент удовольствия, веселья, с помощью которого он мог бы прорвать дыру из этого мира в свой собственный тайный внутренний ландшафт.
Уэйн почувствовал металлическую головку молотка, прижимавшуюся к его бедру, посмотрел на него и подумал: «Может быть». Взять молоток и обрушить его на макушку отцу. Когда Уэйн вообразил звук, который это произведет, глубокий, глухой удар стали о кость, он содрогнулся от удовольствия. Ударить им прямо по миловидному, округлому, умному, самоуверенному, сучьему, блядскому лицу Табиты Хаттер, разнести ей очки, выбить зубы у нее изо рта. Это было бы забавно. Мысль о ее красивых полных губах, обрамленных кровью, доставляла ему откровенно эротическое возбуждение. Покончив с ними, он мог бы отправиться на прогулку в лес, вернуться к той стороне утеса, в которой раньше пролегал кирпичный туннель в Страну Рождества. Взять молоток и бить по скале, махать молотком, пока не расколется камень, пока в нем не появится трещина, в которую он мог бы протиснуться. Махать молотком, пока мир не треснет, открывая ему пространство, через которое он мог бы пролезть обратно в мир мысли, где его ждали дети.
Но пока он еще обдумывал это — фантазировал об этом, — его отец убрал руку и взял свой молоток.
— Ну так что же здесь такое? — сказала себе под нос Табита Хаттер, расстегивая свой ремень безопасности и выбираясь из кабины с другой стороны.
В соснах шелестел ветер. Ангелы раскачивались. Серебряные шары преломляли свет, образуя блестящие многоцветные брызги.
Лу сошел с дороги, осторожно спустился с насыпи. Он поднял голову — теперь у него был виден только подбородок, и это выглядело неплохо — и обратил свой мудрый черепаший взгляд на елочные игрушки, висевшие на ветвях. Чуть погодя он снял одно из рождественских украшений, белого ангела, дувшего в золотую трубу, положил его на камень и размозжил молотком.
Среди помех по радио пронесся мгновенный шквал обратной связи.
— Лу? — сказала Табита, обходя грузовик спереди, и Уэйн подумал, что если бы он сел за руль и завел его, то мог бы ее задавить. Он вообразил звук, с каким ее череп ударился бы о решетку, и заулыбался — эта мысль была просто восхитительна, — но потом Табита прошла дальше, в деревья. Он быстро заморгал, прогоняя это ужасное, мрачное, чудесное видение, и сам выпрыгнул из кабины.
Поднявшийся ветер ерошил ему волосы.
Лу нашел серебряное украшение, покрытое блестками, шар размером с мяч для софтбола, подбросил его в воздух и размахнулся молотком, как бейсбольной битой. Сверкающая сфера взорвалась красивым всплеском переливчатого стекла и медной проволоки.
Уэйн стоял у грузовика, наблюдая. Позади через громкий рев статики он услышал детский хор, поющий рождественскую песню. Они пели о верующих. Их голоса были далекими, но ясными и милыми.
Лу разбил керамическую елку и фарфоровую сливу, усыпанную золотыми блестками и несколькими оловянными снежинками. Он начал потеть и снял фланелевую куртку.
— Лу, — снова сказала Табита, стоя на краю насыпи. — Зачем вы это делаете?
— Потому что одна из этих игрушек принадлежит ему, — сказал Лу, кивая на Уэйна. — Вик вернула большую его часть, но мне надо и все остальное.
Ветер завывал. Деревья делали выпады. Было что-то пугающее в том, как они вдруг начинали мотаться взад-вперед. В воздухе летели сосновые иглы и увядшие листья.
