Дункан Мак-Грегор
Конан и призраки прошлого
Яркое оранжевое солнце — божественное око Митры — медленно, величаво поднималось над землей, вытесняя ночь за горизонт; мягкие теплые лучи проникали во дворцы, в дома, в хижины, в норы, согревали и пробуждали, обещая ясный день и чистое небо. Ночь, потерявшая свою власть, отступила неохотно: тень ее еще лежала в лесах и под городскими стенами, но и эта тень светлела, едва лишь касались ее блики солнечных лучей. Наконец ночь ушла в иной мир, такой древний, что кроме Света и Тьмы там не осталось больше никого и ничего; земля вздохнула, словно пытаясь поймать последние мгновения уплывающего вслед за ночью сна, и пробудилась. Наступил день.
На юге Пуантена — там, где видна темноводная, ледяная река Алимана, где сверкают под солнцем вдали Рабирийские горы, — на чистой равнине уютно расположились три десятка деревянных домишек. Люди здесь пахали землю, выращивали и продавали скот, охотились — словом, жили так, как жили до них и как живут теперь; вокруг равнины протекал чистый широкий ручей, в котором не переводилась рыба, и местные детишки пропадали возле ручья целыми днями, закатав штаны и загребая руками по воде — к вечеру у каждого в сумке вяло пошевеливалось несколько дюжин отличных жирных рыбин.
На окраине деревеньки (она была так невелика, что даже не имела названия) жил самый ленивый и потому самый бедный хозяин. Единственный его доход составляли постояльцы: как раз возле его старенького домика проходил тракт, а по нему то и дело проезжали люди. И если кому-либо случалось оказаться здесь ночью, огонек, приветливо светящийся из окна, неизменно завлекал путника; он подъезжал к крыльцу и вскоре всего за несколько медных монет становился желанным гостем.
Этим утром Играт поднялся на удивление рано. Обычно он пробуждался к полудню, а то и позже; кряхтя слезал со своего деревянного ложа, покрытого тряпками неизвестных расцветок (внимательные очи без труда определили бы цвет обыкновенной грязи), шел к столу, где с вечера валялся засохший кусок хлеба, съедал его и со вздохом отправлялся во двор. Там он стоял некоторое время, окликая и лениво дразня соседей, затем эта игра надоедала ему и он возвращался в дом. Остальное время, до самых сумерек, он сидел на табурете у стола и смотрел в одну точку — обычно в грязное пятно на стене, а иной раз в окно, потом рот его широко разевался, глаза мутнели, а веки опускались и — он вновь ковылял к деревянному ложу и зарывался в тряпки, с облегчением вздыхая.
Поэтому столь раннее пробуждение удивило даже его самого. С первыми же лучами солнца он подскочил, вылил в ладонь воду из кружки и протер лицо; глаза сразу стали лучше видеть и это порадовало хозяина — он-то думал, что начинает слепнуть; забыв съесть кусок хлеба, он выбежал во двор. Дверь сарая оказалась еще закрытой. Тогда Играт прильнул к щели в стене и начал вглядываться в темноту.
Гости спали. Кто-то бормотал во сне, кто-то постанывал, другие были объяты беспробудным забвением… «Благословенные… — прошептал хозяин, рассматривая лица, на которые падал из щелей солнечный свет. — Если бы я выпил столько пива, я бы тоже так спал…» Он и забыл совсем, что безо всякого пива спал точно так каждый день. Но в мыслях его не было и тени упрека гостям: прошлым вечером благодаря им он хохотал так, как не случалось ему никогда, разве что только в детстве, но детства он не помнил. Гости — дюжина мужчин и одна женщина — оказались лицедеями. Они зарабатывали на жизнь тем, что показывали всевозможные фокусы, прыгали через голову, кувыркаясь в воздухе, глотали огонь и ножи, нацепляли фальшивые носы и волосы и изображали других людей — словом, это был самый настоящий балаган. Они не могли заплатить хозяину за постой даже одной золотой монеты, но он безропотно принял десяток медных и приютил лицедеев у себя. До того ему удавалось лицезреть балаганы лишь на ярмарках, и то в толпе мокрых, потных тел, теперь же ему — о, слава Митре — выпала честь принять в своем доме (и уложить в сарае) этих весельчаков, этих… Но кажется, один из них пробудился…
Хозяин еще плотнее прижал глаз к щели, не решаясь окликнуть лицедея и тем самым разбудить остальных. Кто это был — он не мог разглядеть, да и вряд ли вспомнил бы его, ведь он видел их всех только один вечер… Как же они назвались? Три огромных толстяка — Гуго, Улино и Зазалла, рыжий — Мадо… Или Мадо это маленький колобок? Нет, кажется, все же рыжий… А маленького колобка кличут то ли Бахером, то ли Михером… Красивый и грустный называет себя Сенизонной, красивый и веселый — Агреем. Парочка унылых, облезлых и бледных — Кук и Лакук (не может быть, чтоб так звали людей, не иначе сами придумали себе имена). Главный у них — Леонсо, крепкий здоровый мужчина, такого бы под седло, или, на худой конец, на седло и в бой, а он балаганно командует… У Леонсо двое сыновей, такие же лицедеи, как остальные, Ксант и Енкин, хорошие парни, добродушные и веселые… И женщина — она у них вроде как за хозяйку — Велина. Только взглянешь на нее, сразу поймешь, что влюблена эта смуглая красотка в светловолосого балагура Агрея. Кажется, всех верно вспомнил… Но кто же там ворочается? Может, пробраться потихоньку в сарай, позвать его? Так интересно послушать заезжих, да к тому же лицедеев — и расскажут и покажут, как прошлым вечером. Хозяин улыбнулся, припоминая: весело было! Но в сарай пока лучше не заходить — упаси, Митра, разбудишь, решат, хозяин надоедливый и съедут к другому… Балаган-то всякий примет, даже денег не возьмут, только бы остановились гости у них… Нет. Играт решительно отошел от сарая и направился в дом. Лучше он подождет здесь, когда они проснутся.
* * *
Этей застонал негромко и поправил под головой охапку сена. Да, пива выпили вчера целое море, оттого и во рту теперь гадостно, словно демоны пополоскали там свои грязные хвосты, да и голова гудит… Так когда-то перед боем гудел в рог немедийский десятник, под началом которого служил и Этей. Этей… Так прозвали его зуагиры. На их странном языке — какой-то смеси человечьего и звериного — Этей означает «стрелок», хороший стрелок, конечно. Давно никто уже не называет его так, и сам он давно не тот — ловкий как белка, сильный как леопард, отважный как лев. Лук и стрелы были его братом и сестрами; он разговаривал с ними, шутил и ссорился, а после боя заботливо чистил и вновь закидывал за спину.
Ох, как трещит голова… Да еще хозяин сопит в щель, явно ждет, когда они проснутся. Повеселиться захотелось? Повеселим. Только не сейчас и не тебя одного. Стрелок потихоньку вытянул из-под себя затекшие руки, пошевелил пальцами и уставился прямо перед собой, в обтянутую черной потертой кожей задницу этого заносчивого болвана. Послать бы к Нергалу и его и всю братию и поселиться где-нибудь подальше от людей, в лесу, в самой глуши, чтоб за оставшееся до Серых Равнин время не слышать ни единого слова! Только Митра знает, как устал он от беспрестанного пьянства и веселья, как с каждым днем труднее ему по утру нацеплять на физиономию шутовскую улыбку… Да он и есть недоумок! Так называют их, лицедеев, люди, и правильно делают. Он и сам когда-то не прочь был пнуть под зад размалеванного ублюдка из балагана… А теперь… Видели бы его зуагиры, или немедийская солдатня! Вот посмеялись бы! Впрочем, он, пожалуй, готов повеселить их — не бесплатно, конечно.
