А вот третий осужденный оказался наемным убийцей, которого отдал в руки правосудия анонимный заказчик, не пожелавший платить за добротно выполненную работу. На допросе убийца назвался Кербероном, и дознаватель вполне удовлетворился прозвищем вместо имени. К предательству своего нанимателя арестованный отнесся на удивление спокойно, даже с иронией, сказав, что рано или поздно это должно было с ним произойти.
Падре Берголомо поразили его глаза – зеленые, как весенняя листва, яркие и ясные, какие бывают обычно у добрых и очень чистых людей. Вообще, убийца оказался человеком примечательным: высокий, сухощавый, состоящий из одних мускулов, он походил на статуэтку, вырезанную из желтого камня. У него было длинное, узкое лицо с высокими скулами и твердые губы, иссеченные мелкими морщинками. Он легко улыбался, однако иных чувств не выказывал, и самые острые и проницательные взгляды дознавателя разбивались, как брызги воды о стекло, об изумрудную гладь его глаз. Пощады он не просил, ответы давал краткие и разумные, вел себя со сдержанным достоинством, чем и вызвал у экзарха некоторое сочувствие.
Разумеется, при обычном стечении обстоятельств оно не позволило бы Берголомо оправдать преступника. Однако той ночью прихотливая мозаика судьбы сложилась иначе: он желал досадить рукуйену, искупить невольную вину перед несчастным бароном, воспользоваться правом помилования – сделать хоть что-нибудь, только бы не ощущать себя таким беспомощным, не стать жалкой щепкой, плывущей по воле волн.
Вряд ли это было по-настоящему доброе дело, но отпущенный на волю Керберон думал иначе.
С той ночи и по сегодняшний день он беззаветно служил своему господину, сторицей воздав ему за нечаянное милосердие. Великий логофет уже сбился со счета, сколько раз верный телохранитель спасал его от бывших товарищей по ремеслу, сколько раз находил выход из самых отчаянных положений. За тридцать шесть лет, проведенных вместе, они перестали быть слугой и господином, а сблизились больше, чем иные братья. Своих родителей Берголомо не помнил, родичей никогда не видел, а вступив в монашеский орден котарбинцев, дал обет безбрачия и тем самым обрек себя на пожизненное одиночество.
И если он однажды спас Керберона от смерти, то друг и телохранитель избавил его от участи гораздо более незавидной. Мало кто в подлунном мире может с уверенностью заявить, что рядом с ним есть человек, которому он рискнет доверить любую тайну и который никогда не предаст его. А сколько их, веривших в истинность своих слов, впоследствии жестоко разочаровывались, головой расплачиваясь за чрезмерную доверчивость.
Великий логофет ни разу не пожалел о своем поступке, а это о многом говорит.
Правда, в последние годы командир охраны, ссылаясь на авторитет начальника Сумеречной канцелярии, не раз намекал ему, что пора бы заменить личного телохранителя на более молодого и сильного. О том же заговорил на прошлом приеме во дворце командир королевских гаардов. И даже его величество король как-то вскользь заметил, что всей душой разделяет привязанность логофета к людям, которые всей жизнью доказали свою преданность, но все же не решился бы в критической ситуации оказаться без надежного защитника.
В ответ падре Берголомо только мелко тряс головой и вежливо улыбался. Он знал, кто был в свое время наставником Керберона и где тот проходил свою страшную науку, а потому ничего не боялся, находясь под его охраной. Да и разве другой будет так же внимательно относиться к мелочам, разве до смешных подробностей выучит привычки и характер логофета? А если учесть, что с возрастом характер значительно ухудшился, привычки устоялись, а близких почти не осталось, – кто еще поймет старого Берголомо? Ведь он небезразличен только тем, кто метит на его место.
И Керберону.
Вот и теперь телохранитель заботливо набросил на его плечи теплую лиловую мантию, бережно заштопанную старой служанкой, последовавшей за своим господином в столицу все из того же Нантакета. Если вдуматься, там прошли лучшие годы его жизни. Он был молод, многого уже достиг, но еще не был отягощен опасным и скорбным знанием. И руки тогда не отказывались повиноваться, а потому его совершенно не заботили количество и форма петель и пуговиц, и не приходилось скрежетать от досады последними зубами. Воистину, сколь многим замечательным вещам не придаешь значения, пока они у тебя есть.
Похоже, что телохранитель снова угадал мысли своего хозяина, потому что грустно улыбнулся одними глазами и помог справиться с замысловатой застежкой.
Был бы на его месте молодой да расторопный, наверняка притащил бы логофету подобающую его положению одежду – сплошь расшитую драгоценностями и золотом, тяжелую и неудобную. А потом стоял бы пнем, глядя, как господин трясущимися руками застегивает бесконечные пуговицы, и заискивающе моргал.
Как раз вчера падре Берголомо отправил в изгнание, в провинцию арлонгского экзарха. За вольнодумство. Он бы многое спустил с рук молодому сановнику, памятуя о том, каким сам был в его возрасте, но тот осмелился указать – хоть и в приватной беседе – на недопустимость ношения старых нарядов. А также заметил, что великий логофет обязан опираться на золотой скипетр, а не на ореховый посох с простым набалдашником, ибо он, логофет, есть провозвестник воли Пантократора на земле и нет власти выше его.
Берголомо и продемонстрировал ему, как это выглядит в действительности, законопатив беднягу обратно в Арлонг – унылую, тихую провинцию, где, казалось, никогда и ничего не происходит. Тамошний наместник, вырываясь в столицу, жаловался, что даже вода в арлонгских реках течет вдвое медленнее.
Но если вдуматься, то вся вина молодого сановника заключается только в том, что в тридцать лет молодой и здоровый мужчина не в состоянии понять, каким неподъемным становится золотой скипетр логофета, когда ты выходишь на самый берег реки забвения.
А потом падре Берголомо подумал, что такие длинные мысленные отступления по любому пустячному поводу есть несомненный признак старости.
При дворе сегодня состоится праздничный прием, и уж туда точно не заявишься в любимой одежде, не говоря о том, что монарх ожидает подробного доклада по сегодняшнему делу. Пора пошевеливаться.
– Ну, поедем, – не то приказал, не то попросил он.
– В резиденцию? – спросил Керберон, делая знак стражникам, возникшим в дверном проеме.
Он осторожно вынул из рук Берголомо тяжелую книгу и вручил ее воинам. Те бережно и почтительно, будто живое хрупкое существо, уложили ее в бронзовый кованый ларец, обитый изнутри мягким бархатом, и защелкнули два секретных замка, которые невозможно было обнаружить, не зная наверняка, где они находятся. Ключ от одного замка повесил себе на шею воин постарше и повыше ростом, в шлеме в виде открытой волчьей пасти. Второй ключ пристегнул к стальному браслету младший – невысокий, коренастый крепыш, поверх кольчуги которого была накинута чешуйчатая шкура ядовитого теймури, с черепом вместо шлема.
