— Моя башня!
Сивилле почудилось, что ее вот-вот настигнет приступ, открывающий будущее. В сознании, не замечая, что стучит зубами, Эльза смотрела на хозяина — хозяйку? — башни, и от ужасного существа в разные стороны разбегались его двойники по имени «может быть». Один остался на крыльце, заживо пожираемый взбесившимся мозгом, и вскоре упал, засучил ногами. Смерть была милосердна к нему, не заставив себя ждать. Другой замолчал, хрипя; мозг, словно море от берега, отхлынул назад, высвобождая горбатый нос. Камень во лбу умерил биение — время роняло снежинки-минуты, и наконец кто-то из магов, приподнявшись на локте, сжег несчастного синей молнией. Третий погиб под обломками башни: фундамент здания обратился в песок, часть стенных блоков рассыпалась щебнем, и беспомощных чародеев вместе с их мучителем накрыло убийственной тяжестью. Четвертый побрел прочь, спотыкаясь; возле Амброзова шатра он рухнул ничком, собрав остаток сил, перевернулся на спину, широко разбросав руки. Мозг усыхал, втягиваясь внутрь; открылось лицо…
— Циклоп! — закричала Эльза.
И со всех ног побежала туда, куда вели ее кошка и крыса, и ворона: напрямик. Перепрыгивая через магов, утративших контроль над собой, огибая Циклопа, похожего на чудовище — в открытую дверь башни.
— Прячетесь? Трусы!
Вульм опустил руку. В пальцах сегентаррца был зажат метательный нож. Натан, раскрыв рот, моргал от изумления. Пот ручьями тек по лицу парня, белки глаз налились кровью. Он выронил ониксовую вазу, которую только что взял с подоконника, и отступил на шаг. Черепки на полу слабо вибрировали: оникс превращался в лазурит.
— Госпожа Эльза? — Натан затряс кудлатой головой.
— Что — госпожа? Что — Эльза?!
— Я…
— Он там бьется! Бьется за вас! А вы…
— Он бьется за себя, — хмуро бросил Вульм. — За свою драгоценную шкуру. А нам велел спрятаться. И не выходить ни при каких обстоятельствах. Заткнись, женщина. И без тебя тошно…
— И вы послушались? Шмыгнули в норку? — в голосе Эльзы звенело презрение. — Мужчины! Воистину, я рада, что родилась женщиной… А ну, живо! Бегом! Пока эти не очнулись…
— Я! — воспрял Натан. — Я понесу господина Циклопа!
Судя по виду парня, он готов был нести башню. Босиком по камням, на край света, лишь бы рядом с фурией, что бесновалась на пороге кабинета и обзывала Натана придурком.
3.
— Мразь! Не сметь!
Мерзкая жаба избивала кнутом мертвого короля! Большего кощунства Гуннар ди Шохт не мог себе представить. Ярость, способная испепелить дворец сверху донизу, вскипела в груди капитана. В одно мгновение лопнули цепи — приказ юного короля, удерживавший Гуннара на месте. Будь капитан Симоном Пламенным, колдун уже вспыхнул бы живым факелом.
Но Гуннар был солдатом.
Он шагнул вперед, обнажая меч. Рядом на подгибающихся ногах пятился к выходу Альберт. Король, сама решимость и власть, заключенная в тело ребенка, злой волей обратился в насмерть перепуганного щенка. Советник Дорн оцепенел в своем углу: кролик под взглядом змеи. Из уголка его рта, пачкая кружевной воротник, тянулась нитка липкой слюны. Гуннар мог расчитывать только на себя; впрочем, как всегда.
— Не сметь, я сказал!
Вазак вскинул левую руку. Шипение, издаваемое некромантом, превратилось в скрежет ножа по стеклу. Этот скрежет поселился в голове Гуннара, и сказал: навеки. Лязгающие, ржавые слова били наотмашь. Тяжелой, крепкой ладонью — по щекам. Такая ладонь была у отца. Гуннар, как в детстве, ощутил на губах соленый вкус крови…
— Сопляк! Недоносок! Ты убил ее…
Отец выступил из гущи теней. Сквозь истлевшую одежду виднелась гниющая плоть. В дыры просвечивал огонь факелов. Раньше от отца густо несло вином и луком, сейчас — смрадом мертвечины. Отец умер тридцать лет назад; перед Гуннаром стоял труп. «Нет, — вскрикнул мальчик, который еще не знал, что вырастет в старого капитана гвардии. — Мама умерла родами! Я не виноват…»
— Ты убил ее, ублюдок!
— Держи ее за руки! Царапается, сучка…
Фернандес Великолепный — синий, распухший — взгромоздился на женщину. Десять лет назад, когда войска короля штурмом взяли замок мятежного герцога ди Сарамо, герцогиня была первой красавицей королевства. Опьянен победой и кровью, дымящейся на ступенях, Фернандес набросился на нее прямо в зале, в двух шагах от еще не остывшего тела герцога. Острые ногти распороли щеку насильника, и король велел Гуннару: «Держи!». Это было низко. Убить — да. Оборвать мятежный род. Это Гуннар понимал. Но требовать от капитана, чтобы он… Гуннар не посмел ослушаться; не посмел и сейчас. Мертвый король насиловал мертвую Агату ди Сарамо; рыча, покойник яростно входил в покойницу, а Гуннар держал, чувствуя, как расползается под пальцами кожа содрогающегося трупа.
— Убей заморыша!
Младенец в колыбели. Последыш рода ди Сарамо. Гуннар знал: дитя давным-давно на небесах. Он сам прикончил его, едва король оставил Агату.
— Убей, говорю!
Все повторилось. Ладонь охватила тоненькие щиколотки. Гуннар размахнулся. С силой ударил о стену. Содержимое крошечного черепа плеснуло в лицо и на доспех капитана. И снова: детские ноги в ладони, взмах…
— Гуннар, дорогой…
Жена в испачканном землей саване смотрела с тихой укоризной. Розалинду забрала чума; когда она прощалась с жизнью, Гуннар — начальник охраны послов Тер-Тесета — бесчинствовал в сегентаррских борделях, за сотни лиг от Розалинды. Рыдал призрак матери, которой Гуннар никогда не видел. Голоса мертвецов скрежетали в мозгу, сливаясь и распадаясь; трупы заполонили камеру, надвинулись, тесня жертву к порогу безумия…
— Прочь! — заорал Гуннар. — Вас нет!
Мертвецы подступили ближе.
Голова раскалывалась от воплей. У меня нет выбора, понял капитан. Надо выпустить их на волю. Тогда мертвые обретут покой. А вместе с ними — и я. Сорвав шлем, Гуннар швырнул его на пол — и бросился на стену, как на штурм крепости. Черная вспышка боли едва не лишила капитана сознания. Голоса сделались тише, отдаляясь. В глазах потемнело, мертвецы начали тонуть в сером тумане. Да! Да, будь я проклят! Разбить голову-темницу, выгнать незваных гостей прочь… Кто-то ухватил Гуннара за плечо, оттаскивая от спасительной стены. Гуннар зарычал, вырываясь; звонкая пощечина обожгла лицо, возвращая ясность рассудку.
— Прекрати! Это приказ!
Альберт плакал. Король замахнулся для второй пощечины, но Гуннар мягко отстранился. По лицу текла кровь: горячая, живая.
— Умоляю простить меня, сир. Это больше не повторится.
Он преклонил колени. С рассеченного лба на пол упали багровые капли. Говорят, подумал капитан, королевское прикосновение исцеляет. Не знаю, как прикосновение, а затрещина — однозначно.
— Вы спасли меня, сир…
— Молчи! Встань и стой, где велено!
В голосе Альберта мешались злость и слезы.
— Слушаюсь, ваше величество.
И эхом от саркофага:
— Вставай! Кому говорю!
Взлетел к потолку кнут. Обрушился на труп. Вазак бил снова и снова; приплясывал вокруг постамента, без жалости стегая мертвеца. Кнут рвал одежду Ринальдо, полосы на ткани складывались в орнамент, похожий на сплетение чудовищных рун. В воздухе плыли шлейфы из угольной пыли, рождая знаки, от которых факелы начинали коптить.
— Вставай, корм червей!
Тело содрогнулось. Следующий удар кнута пришелся поперек лица усопшего короля — по закрытым глазам. Черная полоса напоминала узкую маску. Вазак приглашал Ринальдо на карнавал мертвых, и монарх откликнулся на приглашение. Или не мог стерпеть позора — какая разница? Белые, бескровные пальцы ухватились за края саркофага. Медленно, слишком медленно для живого, Ринальдо сел на смертном ложе. Распахнулись глаза — бельма без зрачков. Ринальдо оглядел камеру, ни на ком не задерживая взгляда. Смотреть на некроманта покойник избегал. Вазак же сделался выше ростом. Трусливый, жалкий толстяк стоял надгробьем, исполинским обелиском, нависнув над вчерашним господином. Кончик кнута подрагивал на полу, готов хлестнуть в любой момент.
