II
— Этот курган?
— Да, господин.
— Большой мертвяк?
— С медведя.
— Всего лишь? Что ж вы его сами-то, а?
— Ага, сами… легко говорить…
— На медведей не хаживали?
— Хаживали, господин. Он тяжелый — страсть! Землю прогибает.
— Так уж землю?
— Эрик на него с рогатиной, сзади. Ну, всадил в горб. Рогатина — хрясь! Он, гадюка, отмахнулся…
— И что?
— Хоронили Эрика без головы. Какая уж там голова…
Когда наемник разразился хриплым, похожим на уханье филина, хохотом, староста подумал, что зря связался с этим безумцем. Говорят, безумцы в бою страшнее. Так то ж в бою! А перед боем с ним еще людям разговаривать надо. И после боя, значит, благодарить… Редкий снег падал на голову старосты, мешаясь с сединой. От пролива тянуло сыростью. Дыхание воды, еще не схваченной коркой льда, забиралось под кожух, грызло кости. На тот свет пора, вздохнул староста. На покой.
Эх, где ж ты, брат-покой…
Мертвяк, один из дружины Ингвара Плешивого — погибший в море воин, которого норхольмцы, тремя ладьями переправляясь через Скальдберг, на скорую руку похоронили в чужом кургане — досаждал сверх всякой меры. Являлся ночами, куролесил. Ломал заборы и двери, лез в дома. Урчал басом, чего-то требовал. Ярился, если боялись и прятались — желал объясниться, найти понимание. Жрал скотину: у старосты — корову Баську, женину любимицу, у Брегисов — две свиньи с поросенком. На Липовом хуторе заломал лошадь; Эрика прикончил. И Витасова младенчика — ударил по люльке, расшиб вдребезги. Деды пророчили: жди худшего. Звереет, скоро полюбит человечину.
Эрику ногу объел…
Мертвяк объел бедняге-Эрику ногу или собаки, но староста и сам видел: дело плохо. На совете бондов он не стал артачиться, когда собрание послало его в Павель — нанимать спасителя. Колдуна или сильного-могучего бойца — кто б ни был, лишь бы справился. Денег на плату спасителю собрали мало. Бонды жались, крякали, а намекнешь — делались косоглазыми. В Павеле на старосту, умоляющего о помощи, глядели с подлой ухмылкой. Слуги магов гнали дурака-просителя:
— Занят великий! Алхимию практикует…
— Дык я с поклоном…
— Пшел вон, деревенщина!
— Пропадаем же…
— Вон! Демона спущу!
До градоправителя староста не дошел. До князя — и не надеялся. По кабакам, где он молил каждого, кто при мече, в ответ кричали:
— Ставь выпивку! Насухую не договоримся!
Поначалу он ставил, дальше перестал. А в последний день сел в «Лиловом Жеребце» у окна, спросил кружку воды, остудить сердце — и заплакал. Тут и подошел сумасшедший наемник. Сел напротив, уперся локтями в столешницу. Уставился тусклыми, оловянными глазами — будто душу вынуть хотел. Староста поначалу решил: сочувствует. Ну хоть один… И быстро уверился: ничего подобного. Просто смотрит. Еще и смеется вполголоса.
Ох и смех был — тихий, а хуже вопля.
— Тебе мертвяка убивать? — спросил наемник.
— Ага…
— Ну, пошли.
— Деньги, — честно сказал староста. — Мало. Очень.
— Деньги, — повторил наемник со странным выражением лица. Казалось, он пробовал слово на вкус, и по всему выходило: дерьмо. — В задницу деньги. Пошли, говорю.
— Как тебя звать, господин?
— Вульм, — и поправился: — Вульм Смехач.
Сейчас, стоя у кургана, наемник ничем не походил на героя. Пьяный, как шутили на хуторах, до рогатых свиней, он больше напоминал бродягу.
— Норхольмцы? — бормотал наемник. — Врешь, крупоед. Врешь! Норхольм своих в чужом кургане не хоронит…
Староста кивнул:
— Твоя правда, господин. Не хоронят. Ан тут взяли и похоронили. С ними скальд был, а может, чародей. Пел-пел, аж глотку сорвал. Чуть бурю не накликал. Конунг хотел покойника на плот, да по воде, с костерком… Нет, и все. Ну, послушались скальда…
— И вас не пограбили?
— Пальцем не тронули. Спешили, будто гнались за ними…
— Иди прочь.
— Что?
— Убирайся! Без тебя справлюсь.
Дважды уговаривать старосту не пришлось.
Вульм не проводил его взглядом. Он еле сдерживался, чтобы не задушить поганца собственными руками. Еще с кабака подметил: староста смеется над ним. Втихомолку, прыская в кулак, чтобы не заметили. В последнее время все смеялись над Вульмом. Он слышал их смех — тихий, шелестящий; даже если они притворялись серьезными и встревоженными. Да что там слышал! — видел, ощущал вкус и запах, мог потрогать руками…
Вино не спасало. Спасало, и то ненадолго, лишь одно.
Ради спасения и пришел.
Он ждал. Прошел час, или больше, и подножие кургана треснуло. В каменистой толще объявилась нора, словно лопнул нарыв, и вместо гноя наружу полился свет — неприятный, гнилой. От вони кого другого вывернуло бы наизнанку, но Вульм не пошевелился. Как смертник безгласно стоит на эшафоте, ожидая палача, так стоял он, склонив голову к плечу.
Снег таял в его волосах.
Минута, другая, и из норы полез мертвяк. Похожий на чудовищного, закованного в броню кабана, он пер на четвереньках, разбрасывая курящийся паром, рыхлый грунт. Навершие шлема казалось рылом зверя. Когда мертвяк выбрался наружу, он — по-прежнему на четвереньках — рысцой потрусил к Вульму, как если бы только и ждал гостя.
Вульм не тронулся с места.
Не добежав пяти шагов, мертвяк остановился и с трудом поднялся на ноги. Закованный в броню, безоружный, с руками, похожими на лапы медведя, с темным, исковерканным лицом, он мало напоминал человека. В глазках, сверкающих белым огнем, мерцало недоумение.
— Ы-ы… — заворчал обитатель кургана.
Вульм разглядывал мертвяка. Земля и впрямь прогибалась под нежитью. Чудилось, мертвый воин стоит на болоте, и кочка ходит ходуном, намекая: еще шаг, и в бочаг, на веки вечные. Возникло странное желание: подергать мертвяка за бороду. Расчесанную, заплетенную в дюжину косиц — грязные ленты, полоски кожи, бусы…
— Ты знал Хродгара Олафсона? — спросил Вульф.
Мертвяк рыкнул. Он смеется, понял Вульм. Смеется надо мной. Я слышу этот хохот — ядовитый, змеиный. Даже этот смеется…
Набрав полный рот слюны, Вульм харкнул на мертвяка. Часть плевка угодила на бороду, испачкав ленты. Дико заревев, мертвяк ринулся в атаку. Вульм не обнажил меча, не стал уворачиваться, не побежал — дождался, пока жуткие лапы свернут ему шею, и мешком упал на землю. Мертвяк бесновался над трупом, лупил себя кулаками в грудь; выл, рухнув на четвереньки. Торжествовал он победу, или хотел, чтоб его поняли — как бы то ни было, понимания он не дождался, а триумф не состоялся. Когда мертвяк в очередной раз наклонился к убитому Вульму, разинув пасть с желтыми клыками, рука трупа вцепилась в глотку обитателю кургана.
Захрипев, мертвяк попытался разорвать хватку врага. Проще ему было бы рвать шкуры на скотобойне. Покойник-Вульм оказался много сильнее себя-живого. Пока мертвяк барахтался, судорожно дергаясь, с телом Вульма происходили ужасающие метаформфозы. Он стал гораздо больше, размерами соперничая с буйволом; лицо потемнело, исказившись знакомой гримасой — мертвяк словно гляделся в зеркало. Во рту сверкнули желтые клыки, ладони превратились в лапы, тело покрыла броня, такая же, как на мертвяке — только прочнее, тяжелей…
Пальцы разжались сами.
Два мертвяка, большой и малый, качаясь, стояли друг напротив друга. Миг, и обитатель кургана, истошно взревев, кинулся было обратно в нору, но Вульм-мертвец в три прыжка настиг его. Клыки впились в толстый, прикрытый кольчужной сеткой затылок. Повалив мертвяка, как насильник валит встреченную в лесу девку, Вульм рвал его зубами и пальцами, ломал кости. Броня поддавалась под его напором, будто сделанная из листьев дерева, а не из металлических блях.
Когда Вульм, или тот, кто еще недавно был Вульмом, поднялся на ноги, перед ним лежала груда дергающегося, воняющего падалью мяса. Даль огласил рев — безумный, победительный. Такой, что нора в кургане, боясь впустить нового хозяина, вздрогнула и срослась, как старая рана. На хуторах, заслышав этот рев, люди жались ближе к очагу.
