— Иван Андреевич…
— После, Новиков, после! Звонили из обкома партии. Второй секретарь собирает журналистов, чтобы отчитаться по косовице. Поеду сам! А вы отправляйтесь к профессору…
И Ящер мигом скрывается за дверью.
— Как хоть этого Нефедова зовут? — кричу я вслед Суглобину, но он меня уже не слышит.
При слове «профессор» у каждого человека в голове возникает образ седенького старичка с умными глазами и интеллигентной бородкой. Поэтому, когда в ответ на мой стук дверь гостиничного номера с табличкой «717» открывает детина с буйными рыжими кудрями и бородищей лопатой, я несколько опешиваю.
— Здравствуйте, а профессор Нефедов…
— Ну, я Нефедов. Чего встал? — сумрачно бурчит детина. Ему лет тридцать и походит он не на профессора, а на душегуба, какого-нибудь Кудеяра-атамана. И лицо, и руки его покрывают крупные веснушки. — Заходи. Кем будешь?
— Изобретателем, — вспомнив мальчика из Москвы, отвечаю я.
Бородач меня приятно удивил и обрадовал — живой, нормальный человек.
— В смысле?
— Да безо всяких смыслов, — улыбаясь, я захожу в номер.
— А, юмор, — кивает бородач. — Понимаю. Смешно. «Фетяску» будешь?
— Не, спасибо, мне еще на тренировку сегодня.
— Бегаешь?
— Стреляю.
— По тарелочкам?
— Из винтовки.
— А ты веселый парень, — одобрительно хмыкает Нефедов и протягивает ладонь, похожую на ковш экскаватора. — Игнат!
— Что, серьезно? — я спохватываюсь и пожимаю руку историка. — Артем.
— Можно подумать, у тебя имечко простодырское… — ворчит Нефедов, усаживаясь на стул. — Так ты пить не будешь? Лады, тогда я моно…
Он наливает полный стакан бледно-желтого вина, смотрит сквозь него на меня.
— Ну, твое здоровье, Степан!
И единым духом выпивает, шумно глотая.
— Спасибо, — говорю, — но я Артем.
— А-а-а? Артем? Ну да… Слабовато пойло. Я, понимаешь, вчера того… превысил. Теперь вот отпотеваю, — закуривая «Космос», доверительно сообщает мне Нефедов. — Можно было бы водяры взять, но опасаюсь…
— Чего?
— Заведусь, как трактор ДТ-75. Потом хрен остановишь. Ладно, это все метафоры и гиперболы. Ты чего пришел?
Вкратце обрисовываю ему ситуацию — газета, интервью, авангард современной науки, руководящая роль…
— О, блин горелый! — Игнат рвет себя за бороду. — Надо было все же водяру брать! Такие редуты на низком градусе не осилить…
— А ты точно профессор?
— Зуб даю. В прошлом году защитился. Говорят — самый молодой доктор наук в стране.
Я достаю блокнот, карандаш, пристраиваюсь на уголке стола, делаю серьезное лицо.
— Итак, несколько слов о себе…
— Да иди ты в баню с такими заходами! — Игнат наливает себе второй стакан «Фетяски». — Ты про историю хотел? Ну, так слушай: история, Степан, очень странная наука!
— Артем.
— Да какая к черту разница? Ты меня слушать пришел или представляться?
От этого веселого запойного хамства немного тушуюсь и ничего не говорю.
Следует пауза — профессор выпивает вино и продолжает рычать:
— Мы, то есть люди, верим в некие мифы и думаем, что это и есть история. Но чаще всего мы не имеем никакого представления о том, какой была историческая действительность.
— То есть?
— Хочешь на примере? Запросто. Возьмем викингов. Ты знаешь, кто это?
— Ну, конечно, — я улыбаюсь. — Кино с Керком Дугласом раз пять смотрел. Начало наизусть помню: «В первой половине девятого века в Европе не знали страшнее имени, чем Один — бог войны викингов….».
Игнат тоже смеется. Похоже, «Фетяска» наконец-то подействовала.
— Вот видишь, уже началась мифология. Один не был богом войны. А ты имеешь представление о кораблях викингов, драккарах?
— Ну, более-менее. Длинные такие лодки с большими квадратными парусами…
— Их борта толстым слоем покрывал топленый китовый жир, смешанный с навозом и землей. Смрад стоял такой, что о приближении драккаров можно было узнать за несколько километров. Зато они совершенно не протекали и развивали удивительную для парусных судов скорость. Кроме этого, есть еще несколько фактов, вносящих серьезные коррективы в образ викингов. Среди них был развит гомосексуализм, каннибализм и близкородственные браки. Они являлись настоящими, стопроцентными варварами, дикарями.
— Как монголы?
— Как монголы, как германцы, как кельты Британии, как наши предки, древние славяне. Однако же все эти варвары в определенные моменты истории держали в страхе куда более цивилизованные народы. Сильные, могущественные государства рушились под их ударами. Римская империя, Хазарский каганат, китайская империя Цзинь, Хорезм. Те же викинги, норманны, наводили на Европу такой ужас, что решением Собора римско-католической церкви в Меце, в 888 году в католическую литургию официально были добавлены слова…
Нефедов приосанивается и торжественно поет басом:
— «А furore Normannorum libera nos, Domine…», что переводится как: «И от ярости норманнов защити нас, Господи…». Ты говоришь — Керк Дуглас.
Я понимаю, что этот лохматый профессор подводит меня к закономерному вопросу и задаю его:
— Но почему всем этим полудикарям все удавалось? Как они могли уничтожать империи?
— А-а! — Нефедов многозначительно поднимает вверх толстый указательный палец. — Все дело в такой особой штуке, которая называется «пассионарность». Ты про теорию этногенеза слыхал?
Отрицательно качаю головой.
— Правильно, и не можешь ты ее знать! — рыжую бороду разрезает белозубая улыбка. — Потому что официально ее нет. Она есть — и ее нет. Такой вот парадокс.
— А что за теория-то? — нетерпеливо спрашиваю я. — В чем ее суть?
— Это самая важная теория на свете, — важно заявляет Нефедов. — Ее придумал и развил в своих работах человек, которого я имею честь называть своим учителем. Его зовут Лев Николаевич Гумилев. О поэте Николае Гумилеве знаешь?
На этот раз я киваю.
— Был такой поэт, белогвардеец, представитель упаднического течения акмеистов. Как враг трудового народа, расстрелян сразу после Гражданской войны, в двадцать первом году.
— Сам ты представитель упаднического течения… — обижено ворчит профессор, со вздохом выливает в стакан остатки вина. — Николай Гумилев писал чудесные стихи. Кстати, он был мужем Анны Ахматовой. А Лев Николаевич — их сын, понимаешь?
— Ага. На детях гениев…
— Я тебя сейчас прогоню, — с угрозой в голосе рычит Нефедов. — Комментарии свои зажми в горсть. Или слушай — или проваливай. Понял?
— Все, все, понял! — я поднимаю руки ладонями вверх, демонстрируя полную лояльность.
