был уверен, а пока ему нужно удерживать лагерь. Может, поэтому кавалер в который раз перед сном отправился обходить укрепления.
И опять спал он неспокойно, просыпался, прислушивался к звукам, что доносились снаружи. Ждал и боялся услышать крики «к оружию!». Но ничего подобного не слышал и снова засыпал сном неглубоким, чтобы, встав утром, проверять все вокруг и волноваться.
Когда приехали к нему вестовые, от маршала письмо привезли, надо было о своих волнениях и о том, что он слышал ночью, как отряд мужиков шел по тому берегу реки на запад, фон Боку написать. Но Волков не стал, чтобы старый ехидный маршал над его страхами и слухами снова не насмехался. Напиши он о том, может, тогда все вышло бы по-другому, но кавалер не написал, и вышло все так, как вышло.
В два часа пополудни прибежал к нему солдат от западного прохода и доложил, что четыре кавалериста прискакали и просят полковника. Он сразу пошел к западному проходу, там и увидал четырех запыленных кавалеристов на сильно уставших конях.
– Кто старший? – спросил у них полковник.
– Я, господин, – отвечал один кавалерист с седыми усами.
– Говори.
– Господин, беда, колонна наша атакована мужичьем на марше. Маршал ранен был почти сразу. Построиться в боевые порядки никто не успел, колонну рассекли на две части. Откуда взялись – непонятно.
«Похоже на то, что и с нами было». Волков слушал дальше, холодея сердцем.
– На арьергард сразу наехали рыцари, смяли его, сразу за ними навалилась пехота. Полковника фон Клейста убили. Людишки побежали сразу, кто не сбежал, тех порезали всех. Наш арьергард был разбит и развеян сразу, и получаса не прошло. Авангард и центр колонны пытались строиться, но их непрерывно обстреливали, ранили полковника Эберста, а потом и авангард атаковали, а мужиков было много, не менее трех с половиной тысяч.
«Вот куда они шли ночью. Решили с лагерем не мучиться, людей на частоколах да на рогатках под картечью не гробить, а нанести удар нашим главным силам на марше. Вот тебе и быдло, вот тебе и нелепые мужики. Разбивают нас по частям. Но как они узнали, что фон Бок вышел? Неужто у них шпионы так хороши, что всё знают, что в округе творится?»
Волков был в растерянности. Не могло быть правдой то, что железнорукий предатель, мужицкий генерал, лучше многоопытного фон Бока. И он продолжал слушать.
– Полковник фон Кауниц смог построить пару рот и пытался мужиков оттеснить.
– И что? – спросил кавалер.
– Дальше мы не знаем, нас позвал генерал фон Беренштайн, приказал ехать к вам.
– Ко мне? Зачем?
– Он приказывает вам со всеми возможными силами идти к нему на помощь.
Тут кавалер и призадумался. Лошади у кавалеристов все в пене, их гнали, не жалея.
– Сколько же вы ехали сюда? – спросил Волков.
– Два часа, господин.
Два часа? Значит, пехоте идти до места боя часов пять. Только к ночи поспеет. К этому времени фон Беренштайн либо сам отобьется, либо уже будет разбит. А Волков со своими людьми еще и рискует сам попасть под удар мужицких колонн. Зачем же такой приказ отдавал генерал фон Беренштайн?
Волков посмотрел на усатого кавалериста внимательно, спросил как бы между прочим:
– А маршал, говоришь, ранен?
– Да, говорят, пуля пробила горжет, угодила ему в шею. Крови было много, как бы не помер старик, – отвечал кавалерист.
– И приказал мне выступать не он, а генерал фон Беренштайн?
– Да, господин.
– И письменного приказа ты не привез?
– Нет, господин, где там было приказы писать, бой шел вокруг. Генерал на словах приказ отдавал.
Волков поднял руку, чтобы привлечь внимание своей охраны, а затем указал на кавалеристов пальцем:
– Арестовать их.
Кавалеристы удивленно переглянулись, а усатый спросил:
– Господин, за что?
– Вас я не знаю, – отвечал ему полковник, – а подпись маршала фон Бока на приказе крепко держать лагерь и охранять обоз мне известна. Посидите, пока все не прояснится, под стражей.
– Господин, а кони наши? Их покормить нужно, расседлать.
– За них не волнуйтесь.
Растерянность, вернее, озадаченность и заставила его сначала ходить из стороны в сторону вдоль загона для коней, поглаживая морды, которые те доверчиво тянули в надежде получить какое-нибудь лакомство. И солдаты, и возницы поглядывали на командира с видимой тревогой. Он замечал их взгляды и понимал, что это нехорошо. Командир не должен вида иметь озадаченного, растерянного или испуганного. Даже в самой плохой ситуации вид старшего должен внушать людям надежду. Чтобы не волновать людей своим поведением, Волков ушел в шатер.
И что ему было делать, опять посылать Гренера с кавалерией проверить слова прибывших? Так они вернутся лишь к ночи. Да еще и вовсе, может, не вернутся. Идти самому с крепким отрядом? Нет, это исключено. Он не покинет лагерь и не выведет отсюда людей, пока не будет понимать, что происходит. Но что-то говорило кавалеру, что приехавшие кавалеристы не врут, там, в двух часах езды на запад, идет бой. Мужики Железнорукого и вправду напали на колонну маршала. Уж больно похож был рассказ кавалеристов на то, что произошло с его собственным полком.
«Да, а если я тут сижу, а фон Беренштайн ждет моей помощи и, не получив ее, будет разбит и рассеян? Тогда… Тогда я останусь один против всех сил хамов». От такой мысли Волков вскочил, сжал кулаки. Правильно он сделал, что ушел в шатер. Люди его точно стали бы волноваться, если бы увидали его сейчас. «Как этот Железнорукий так все смог рассчитать? Как все устроил? Словно читал записки Цезаря, который учил, что врага лучше бить по частям, не давая ему собраться в единое целое? И словно предвидел каждый наш шаг. Он непрост, нет, непрост. Хорошо, очень хорошо, что я позвал сюда Агнес».
Все эти мысли испортили Волкову аппетит, на который в прошлом он почти никогда не жаловался. Чего уж греха таить, он волновался всерьез, ведь дело-то нешуточное. И хуже всего, что в положении его было слишком много неопределенности. Он даже и представить не мог, что после сегодняшнего ловкого маневра с побитием фон Бока еще может выдумать Эйнц фон Эрлихенген. «Черт железнорукий, что же ты дальше делать собираешься?» Волков лениво ковырял ложкой свою еду. Повара расстарались: яйца, печенные в углях с карамелизированным луком и тмином, заяц в винном соусе, сдобный жирный хлеб, – есть бы и есть, а он в прекрасных жидких желтках ложкой поковырялся, хлеба отломил и
