- Ой, здоровеньки булы! - тут она, увидев, что я стою босой на голом полу, заохала и, продолжая непрерывно тарахтеть, ухватила меня за запястье и как ребёнка потащила обратно к кровати. Она с недюжинной силой водворила меня под лоскутное одеяло, стараясь подоткнуть его со всех сторон.
Я не сразу очухался от такого напора, но успел более подробно рассмотреть свою хозяйку. Это сразу она показалась мне женщиной в летах, а на поверку ей было не больше тридцати: простое лунообразное лицо с небольшими оспинами на щеках и обветренной кожей, волосы скрыты под туго завязанным платком, белёсые выцветшие ресницы. Надет на ней была какой-то видавший виды ватник или фуфайка, длинная суконная юбка, из-под которой виднелись кожаные сапоги, настоящие, справные, блестящие от ваксы, не в пример моим брезентовым.
- Э-э-э...мне бы в туалет, - вспомнил я о постоянно напоминающих о себе последние пятнадцать минут позывах мочевого пузыря.
- До ветру, что ли? - переспросила женщина, - так чё рядися-то, вон, под кроватью бадейка.
- Да я бы и на двор сходил, - пояснил я, понимая, что мочиться прямо при хозяйке - это для меня, наверное, испытание покруче верховой езды будет.
- А сдюжишь, родимый? Пластом ведь лежал.
- Я себя хорошо чувствую. Дойду. Вы только скажите куда, хозяюшка.
- Так, за хатой, аккурат в огороде, не заблудисся-то. Точно добредёшь?
- Добреду, добреду! - повеселел я, снова вскакивая из кровати.
- Одегай шинелку-то, а на ноги я те чуни принесу. Те в них сподручнее выйдет.
Женщина метнулась куда-то наружу и уже через минуту я был обладателем пары валеных чуней, больше похожих на низко обрезанные валенки, подбитые несколькими слоями кожи. Запахнувшись в шинель, я вышел во двор, а потом, направленный хозяйкой и в огород, где и обнаружил столь важное сооружение. Даже умилился вырезанному в деревянной дверке сердечку. С детства не пользовался подобным туалетом. Удивила предусмотрительность хозяев: наличие стопки нарезанной сероватой бумаги. Интересно, что я ожидал увидеть что угодно, старую газету, какую-нибудь тряпку, но туалетную бумагу? Правда, она оказалась намного жёстче, чем ожидалось.
Снаружи дом хозяйки выглядел добротно: бревенчатый, на высоком каменном фундаменте, крытый железом. Большой двор примыкал к железнодорожным путям. Неподалёку виднелось ещё несколько подобных домов, какие-то склады. Чуть дальше, за домами виднелось здание красного кирпича, по своей архитектуре напоминающее небольшой железнодорожный вокзал.
- Чего застыл-то, солдатик? - окликнула меня с крыльца хозяйка.
- Это город какой-то? - спросил я, указывая на кирпичное здание.
- Так Незлобино же, узловая? Совсем запамятовал, где тебя с поезда-то сняли? Пойдём в хату, нечего тут выстывать.
Стоять на улице и вправду было немного прохладно. Хотя я в своих кальсонах и незапахнутой шинели этого почти не ощущал. Разве что пар изо рта и быстро заиндевевшие усы говорили о довольно низкой температуре воздуха. Если я и попал в весну 1915 года, то это явно не апрель и не май. Хотя откуда мне знать особенности погоды в Томской губернии этого периода времени? Прадед был откуда-то из тех мест, но, к стыду своему, я не знал даже, как называлось его родное село. В семье много не распространялись о его судьбе. Только и удалось однажды добиться от бабушки рассказа о том, что прадеду удалось выжить в Великой войне, умер он потом, в 1919 году, после одного из допросов в томском ЧК. Даже георгиевские кресты вернули, два из четырёх, золотой и серебряный реквизировали. И всё, точка. Ни одного следа, даже в списках репрессированных.
А природа вокруг лишь намекала об окончании зимнего сна: ледяные лужи, припорошённые кое-где слежавшимся снегом тут и там пересекали утоптанные до каменистой плотности обочины тропинки, огород белел, сливаясь огромными наметёнными сугробами вдоль улицы, немногочисленные деревья чёрными раскоряченными стражами подставляли свои ветви озябшим воронам.
Хорошо! Я вдохнул полной грудью, пьянея от небывалого ощущения лёгкости и силы во всём теле. Почти неделя беспамятства, а я как огурчик! Неужто нейротрон уже запустил свой процесс адаптации, и перестройка организма идёт полным ходом? Так прекрасно я себя, наверное, последний раз ощущал лишь в далёкой юности.
Последовав за хозяйкой в дом, был перенаправлен к жестяному умывальнику, прикрученному в сенях над деревянной лоханью. Мне был вручён вышитый рушник и осьмушка обычного серого хозяйственного мыла. Да, давненько, ещё с армейских времён не держал в руках подобного средства гигиены. Рядом с умывальником стояло жестяное ведро, доверху наполненное водой. Долго не раздумывая, стянул с себя верхнюю исподнюю рубаху и принялся с наслаждением мыться, соскребая грязь мыльными ногтями. Плюнув на стыд, стянул и кальсоны, вымылся снизу до скрипа, то и дело подливая в умывальник воды. И только мельком отметил, что вода в ведре перед тем, как я её начал использовать, была покрыта небольшим слоем льда. А я практически не ощутил никакого дискомфорта от столь холодной воды. Что это? Закалённость и привычка дедова организма? Вполне возможно. Или это начинают проявляться новые возможности? Не рановато ли? Всё же стоит повнимательнее отнестись к своим ощущениям.
С наслаждением растёр грудь, лицо и шею рушником, для ног использовать такую красоту не решился. Встряхнувшись, как собака после купания, надел на слегка влажную кожу исподнее, накинул шинель и вернулся в горницу.
Хозяйка хлопотала у настоящей большой русской печи, гремя чугунными казанками. Оглянувшись на меня через плечо, она расцвела улыбкой, полностью преобразившей её простое лицо, сделав его необыкновенно красивым и сбросившей этой женщине сразу десяток лет возраста.
- Садись, болезный, поедим, чего бог послал. Щей капустных третьего дня наготовила, картохи. Голодный небось? Да чегой-то я? Столько проваляться в лихоманке... Конечно, голодный.
В ответ я лишь неловко пожал плечами, за меня говорил живот: при перечислении блюд в нём так громко заурчало, что в устном согласии не было нужды.
Хозяйка вручила мне алюминиевую миску, почти до краёв наполненную немного парящим варевом и краюху сероватого хлеба. С первой же ложки я почувствовал, что поданные мне щи - это то, что называется, доктор прописал. Едва сдерживая себя, я так увлёкся буквально таящим во рту капустным очарованием, что остановился, лишь когда стал скрести о дно миски. Хозяйка при этом, чинно достав из второго котелка картошку и разломив её пополам, отрезала себе ещё половину луковицы, посыпала оба продукта крупной солью и стала, откусывая поочерёдно маленькими крепкими зубками, чинно жевать и поглядывать на меня с одобрением.
От её состояния на меня повеяло таким уютом и спокойствием, что я и не заметил, как все переживания и страхи улеглись. Потом был неспешный чай с пирогами, наливаемый в пёстрые фаянсовые чашки из небольшого медного самовара, в который хозяйка почему-то просто долила кипятка из закопчённого чайника, в свою очередь, извлечённого из печи. Вот тут-то она и насела с подробными расспросами.
Мне не было смысла скрывать ничего от гостеприимной хозяйки, тем более, что это оказался удобный способ и самому вместе с моим носителем вспомнить всё, что предшествовало переселению моего нейротрона в предка.
Отвечая на подробные расспросы Марфы Кузьминичны, так звали мою хозяйку, я старался не подавать виду, что многое из рассказанного заставляло меня безмерно удивляться, ибо многое я узнавал о своём прадеде впервые. И по глубокому моему убеждению, услышав эту историю, даже Уильям Шекспир наверняка вдохновился бы на создание очередного шедевра.
Родился я, как оказалось, в некоем селе Михайловском, в ничем не примечательной крестьянской семье. Отец мой, то есть прапрадед, Никита Савватеич Пронькин плохо запомнился, поскольку не стало его на свете аккурат, как мне исполнилось пять лет. Мать мою, Евдокию Петровну, вместе со мной взял к себе в дом родной дядька, брат матери. Я был последним ребёнком её, первые трое детей умерли во младенчестве, когда мои родители ещё жили в Саратовской губернии. То ли от голода, то ли от болезней. Этого моя память не сохранила. Скорее всего, второе, так как ещё через два года преставилась от чахотки и матушка, я стал круглым сиротой и стал жить с дядькой, Тимофеем Лукичом Заварзиным. Своих детей у дядьки не было, не обзавёлся. Да и ушёл он ещё очень молодым по всеобщей воинской повинности в войска, прошёл русско-турецкую компанию 1877-1878 годов, ходил в Памирскую экспедицию с генералом Ионовым, воевал в Маньчжурии в Русско-Японскую! Дослужился до подпрапорщика, но так и остался бобылём, не обретя семейного счастья.
