По кривоватой улочке, петляющей то вправо, то влево, резко ныряющей вниз и взмывающей вверх, Ремко пробирался в сторону дома, где он делил скромную комнату с двумя приятелями. Никаких машин на этой улице, конечно, не ездило, а между домами раскинулся длинный пёстрый рынок. Здесь было всё: прилавки с овощами, корзины с цветами, клетки с котятами и домашней птицей. Котята заинтересовали Ремко, но он прошёл мимо, не замедляя шага. Такой подарок дочерям он сделает как-нибудь в другой раз. Через два квартала на углях жарили рыбу, заворачивали её в листья красного подорожника и продавали по пятнадцать монет за порцию. Мужчина за прилавком, Лука из Цветочного округа, кивнул Ремко: наверное, вспомнил, как тот нашёл ему помощника, когда Лука не мог работать из-за сильного ожога. Ремко кивнул в ответ, глубоко вдохнул сочный аромат рыбы и пошёл дальше. Пятнадцать монет – это много. Раньше он не мог себе этого позволить… Впрочем, почему раньше? Ведь ничего не изменилось, а деньги, которые он трепетно нёс в старой папке – портфеля у него не нашлось, – нужны были для другого. Рыба могла подождать.
Здание, где жил Ремко, возвели задолго до того, как семья Клингеров поселилась в Новом мире. Это было строение из прежних времён, со своеобразной архитектурой, без лифтов и горячей воды. Когда-то Ремко удивляли эти дома: потолки везде разной высоты, комнаты стыковались друг с другом весьма произвольно и соединялись лестницами; но он привык, и теперь уже дома Поверхностного мира казались ему слишком простыми и скучными.
Он зашёл в захламлённый подъезд. Хозяйка дома плотно занавешивала все окна, чтобы в холле царил холодный полумрак и не так бросалось в глаза, что она за всю жизнь ни разу здесь не прибралась. Над лестницей висел фонарь, но он регулярно перегорал, и холл погружался в абсолютную тьму до тех пор, пока кто-нибудь не заменит лампу – обычно это делал сам Ремко. Вот и сейчас ему пришлось пробираться к лестнице скорее на ощупь. Это было несложно: Ремко наизусть знал, сколько шагов занимает путь от двери до лестницы, а там – всего двадцать три ступеньки наверх, и станет светлее.
На площадке второго этажа сидел мальчик. Ремко не удивился, только вздохнул, увидев его. Бездомные и нищие нередко забредали в этот дом и прятались по тёмным углам, укрываясь от непогоды. Ремко их не гонял: он делил с ними воду и хлебцы, отправлял за них письма и отдавал им старую одежду.
Но этот мальчик был совсем маленький, лет пяти-шести. При виде Ремко он поднялся на тоненькие ножки и сказал:
– Дядя Ремко, помните меня? Вы осенью помогли моей маме с работой.
Ремко внимательнее всмотрелся в лицо ребёнка. Ямочки на пунцовых щеках, тёмные глаза-горошины, бледные уши торчком. Когда он видел Эрильена в последний раз, тот был совсем крошкой. Неужели это было только прошлой осенью?
– Как она? – спросил Ремко, открывая перед Эрильеном дверь в свою комнату. – Проходи, не стесняйся. Что-то случилось? Они её уволили?
Эрильен заходить отказался. Глаза его налились слезами, и он кивнул в сторону лестницы, уводящей в темноту холла.
– Мама болеет. Пойдёмте со мной, дядя Ремко. Она сказала вас найти, сказала, что вы точно поможете! Пожалуйста, идёмте скорее!
– Чем она заболела? – спросил Ремко, ногами нащупывая следующую ступеньку. Одной рукой он продолжал сжимать папку, в другую взял мокрую ладошку Эрильена.
– Я не знаю, – всхлипнул мальчик. – Там много людей… Они не хотят больше ходить…
* * *
Мальчик вёл Ремко сквозь паутину улиц, не замедляя шага, – он хорошо запомнил дорогу. Эрильен не мог точно сказать, когда заболела мама. Он лишь видел, что ей стало трудно двигаться, хотя она никогда не жаловалась. Её выгнали с работы – конечно, кому нужна такая медлительная горничная, – и им с Эрильеном пришлось искать себе новый приют.
В подвале, куда мальчик привёл Ремко, было холодно, но хотя бы не сыро. Узкие окна под потолком выходили на юг, и косые лучи солнца подсвечивали миллионы частиц пыли в воздухе. Сияющие пылинки плыли по помещению, превращая обычный подвал в волшебное подземелье.
Это было жуткое зрелище: два десятка человек лежали вповалку, и почти никто из них не двигался. Лишь немногие повернули головы в сторону Ремко, когда он спустился вниз. Мать Эрильена – Ремко сразу узнал её – протянула было к сыну руку, но тут же её уронила. Эрильен бросился к ней, упал на колени и ткнулся головой в бок; женщина принялась медленно гладить его, как котёнка. Ремко прошёл в глубину подвала, избегая смотреть на лица несчастных. В дальней стене обнаружилась открытая дверца, а за ней – комната с низким потолком и голой электрической лампочкой на коротком проводе. Около дюжины человек обедали за широким деревянным столом. При виде Ремко кто-то начал неуклюже подниматься; Ремко не мог не заметить, как напряглись при этом их лица.
– Пожалуйста, сидите! – выпалил он, но они уже встали.
– Нет, это всё-таки невежливо. Вы – гость в нашем маленьком аду, – сказал бородатый мужчина, глядя на Ремко. У него были грустные голубые глаза, и стоял он ссутулившись, головой упираясь в потолок. – Не пугайтесь, можете спокойно пожать нам руки. Эта дрянь не передаётся через прикосновение, как мы уже выяснили. Меня зовут Ивар. Вы Ремко, и вас привёл Эрильен. Я знаю, что вы не врач, но Дарина…
– Я понимаю, – прервал его Ремко. Он оглянулся через плечо и почувствовал тошноту и стеснение в груди, как всегда при виде людей, которые страдали и которым, возможно, уже ничем нельзя было помочь. – Так вы не знаете, что это за болезнь? Я впервые такое вижу. Нельзя терять время. Она… убивает?
Ивар долго молчал, прежде чем ответить.
– Медленно. Самые тяжёлые ещё дышат, но больше они ничего не могут. Вы понимаете… совсем ничего не могут. Боюсь, что они умирают от голода или…
Что-то обхватило ноги Ремко на уровне колен. Он вздрогнул всем телом, но это был всего лишь Эрильен. Мальчик глядел на Ремко покрасневшими глазами-горошинами снизу вверх и часто моргал.
– Эрильен, отпусти меня, – мягко сказал Ремко. – Лучше дай руку. Сейчас мы с тобой пойдём к моему знакомому врачу, он очень хороший человек. А потом ты нам покажешь дорогу обратно, договорились?
– Это вы – хороший человек, – сказал Ивар, и Ремко показалось, что в его голубых глазах стало немного меньше грусти и чуть больше надежды.
* * *
Делать добро. Бескорыстно. Перешагнуть через себя и свои желания. Ни одно решение в жизни Ремко не было таким трудным, кроме разве что переезда в Новый мир. Он знал, что поступает правильно, и всё равно это было сложно.
Но почему? Разве он не шёл к этому всю свою жизнь?
Ремко вступил под своды древнего храма с куполом из голубого камня. Вход стоил двадцать монет – и он заплатил. Это был храм чужого бога, и всё-таки это был храм. На стенах сохранились старые вышитые картины и лица святых давно уже не существующего мира. Впереди на небольшом постаменте перед гобеленом с изображением Ангела находилось подобие алтаря: крупный кристалл с острыми лучами, похожий на вифлеемскую звезду. Ангел напомнил Ремко пророков Поверхностного мира: на вид простой человек, кудрявый, без бороды и с юным лицом, но при этом седой. И с кипенно-белыми крыльями за спиной, как и положено ангелу.
Деревянные таблички острыми зубьями торчали посреди храма, повествуя о религии, которой больше не поклонялись. Ремко обошёл ту, что стояла перед самым алтарём, и положил руку на полупрозрачную сверкающую звезду. Может быть, то, что он делает, нелепо, но храм оказался единственным местом, куда Ремко захотелось пойти в эту минуту.
Служитель музея окликнул Ремко:
– Совсем не обязательно трогать эту штуку, просто смотрите.
Ремко отдёрнул руку, и на мгновение ему показалось, что внутри кристалла шевелится жизнь – свой собственный микрокосмос. Ремко моргнул, и наваждение исчезло.
Он пришёл, чтобы помолиться за больных, и всё-таки это было глупо: молиться холодной звезде он не мог. Ангел смотрел на Ремко с гобелена, правая ладонь раскрыта, прямые пальцы плотно сжаты, в левой руке – книга в тёмном переплёте. Ремко не знал, что это значит. Услышит ли Ангел одинокий голос человека, волей судьбы заброшенного в другой мир, незнакомого с местными символами веры, «некрещёного» – если здесь было аналогичное понятие?
