— Сейчас есть, — сказал Циклоп, задержавшись перед дверью. — Разговаривает. Значит, есть…
Вышло двусмысленно. Раз есть рот, значит, будем есть.
Зайдя во второй раз, он услышал то, что пропустил мимо ушей при первом появлении — музыку. Из темно-фиолетового кристалла звучал клавесин, опираясь на басовитое гудение «гидры»: водяного органа. Острые, легкие всплески — дождь, летний грибной дождь плясал на обманчивой поверхности омута. Зима снаружи злилась, не в силах добраться до призрака лета. Красотка слушала музыку, как иной дышит. Отними — умрет. Когда Инес ди Сальваре еще была здорова, в башне вечно толклись свирельщики, лютнисты, флейтисты, лирники; на втором этаже, в зале, стояли клавикорды из красного дерева, похожие на гроб. Если музыканты не приходили, Красотка пользовалась кристаллами, сберегающими звук: сердолики из Партени, сегентаррские топазы, дымчатые или голубые, аметисты Высокого Серпола — фиолетовые «сумерки», вроде того, что звучал сейчас. Музыка, вспомнил Циклоп. Музыка, и Красотка над очередным жезлом или перстнем, принесенным ей в починку. Это помогает, говорила она. Я четче вижу связи. Чую скрытую мощь; знаю, как ее высвободить. Вот, смотри: пальцы Красотки порхали над жезлом, украшенным бирюзой с рубинами, и камни начинали светиться, меняя оттенки, выстраиваясь наилучшим сочетанием.
«Я смотрел, — с грустью кивнул Циклоп. — Поначалу смотрел. Позже начал помогать. Музыка? Нет, ерунда. Я не нуждался в звуке или тишине. Просто там, где сельский дуралей чешет затылок, я тер лоб. Мне хватало…»
— Корми, — позволила Красотка. — Чтоб тебя…
В углу висел рукомойник. Циклоп вернул вазу под кровать, ополоснул руки и присел с подносом у ложа. Прямо на пол — ему, долговязому, так было удобнее. Приспустив одеяло до подбородка, Красотка следила за кормильцем. Метаморфозы почти не затронули ее головы. На вид лет сорок — сорок пять, тонкие черты, копна рыжих волос. Местами блестит седина. И рот на месте. Единственная часть лица, которая возникала и исчезала, не сообразуясь с какими-нибудь очевидными ритмами.
— Подвинься, — велел Циклоп. — Ближе. Сумеешь?
— Да уж не сдохла еще…
Одеяло улетело за кровать. Красотка вряд ли желала этого; просто тело скверно подчинялось ей. Увидев это тело, кто угодно сбежал бы из спальни, во всю глотку призывая на помощь; кто угодно, только не Циклоп. Насмотрелся, привык. Казалось, шутник-мясник взял части, принадлежащие вроде бы человеку, и сложил в заковыристую головоломку. Руки, растущие из лопаток, на манер ощипанных крыльев. Ноги коленями внутрь. Правая начинается выше левой, сразу от нижних ребер. Вдоль бедра выросла жесткая щетина. Грудь клином, по-птичьи. Таз выгнут арфой. Под кожей спины торчат позвонки странной формы. Луковицы храмовых куполов, кулаки бойцов; горные пики, изгрызенные ветром… Пальцы, длинные и суставчатые, находятся в беспрерывном движении. За ритмом следить опасно — уснешь. Голова чересчур тяжела для тонкой, хрящеватой шеи. Из плеч растет, пожалуй, стебель заморской травы, грозя обломиться в любой миг.
Жук? Зверь? Морская тварь из пучин?
— Чудовище, — подсказала Красотка.
Она читала его мысли, как открытую книгу.
— Чудовища всегда были добры ко мне, — улыбнулся Циклоп. — Пей бульон…
И взялся за чашку.
Она выпила бульон. И вино. И цыплячью кашицу съела. Циклоп втихомолку беспокоился: он отвык от такой покорности. Чаще приходилось уламывать до последнего. Биться за каждый кусок и глоток, как солдаты сражаются за родную землю. Нет, про себя сказал он. Я не дам тебе умереть от голода и жажды. Я переупрямлю осла и пробью башкой утес. Ты сделала человека из хищного, бестолкового звереныша. Из мальчика ты сделала юношу, а потом мужчину; ты дала мне приют, тепло в метель, покой в бурю — волшебство, равного которому я не знаю. И я продлю твои дни, надеясь на чудо. Чудеса — твоя вотчина, Красотка. Вот и старайся, живи…
— Курятина осталась? — спросила она.
— На костях. Я тебе разберу…
— Разбери, порадуй старуху. Только чуть-чуть…
О да, она читала его мысли, как книгу.
Пока он возился с цыпленком, отслаивая мясо от тонких, хрупких косточек, разделяя его на волокна, Красотка пыталась устроиться поудобнее. То и дело она стонала — еле слышно, сдерживая себя. Метаморфозы не прекращались ни на миг, но временами они затихали. Так волк прячется в засаде, чтобы выскочить в самый неожиданный момент — повалить, вцепиться клыками в глотку. Краем глаза Циклоп видел спину Красотки. Позвонки, пугающие разнообразием, смещались в невозможные для человека стороны. Часть плеча расплавилась, как медь в тигле, а когда восстановилась — плечо сделалось раздвоенным и остроконечным, будто колпак шута. Шея сократилась: стебель травы налился соком, разбух сытой пиявкой.
— Тебя покормить?
— Дай сюда. Я сама…
Циклоп отошел к окну, не желая видеть, как она станет есть сама. Снаружи ярилась вьюга. Мир сжался в белом, хрустящем кулаке. Съежился до размеров слабо освещенной спальни, отрицая все остальное. Бешеный кисель, молочная пена. Где-то там прятался Тер-Тесет: дома, улицы, площади. И дальше — Сегентарра, Шаннуран… Разум соглашался, но чувства отказывались верить. Нет ничего, кроме двоих людей, которые давным-давно не вполне люди. Скоро исчезнем и мы, думал Циклоп. Кулак сожмется до конца, и я отдохну.
— Я натаскаю воды. Будем мыться.
— Позже, — заупрямилась Красотка. Чистюля до мозга костей, она мылась при любом удобном случае, пока могла это делать без посторонней помощи. Когда же метаморфозы зашли слишком далеко, чистюля превратилась в замарашку. — Здесь слишком холодно.
— Врешь.
— Холодно.
Врешь, одними губами повторил он.
— Не спорь со мной! Ты смотрел перстень Газаль-руза?
— Да.
Турмалин, оправленный в золото, остался в прошлом. Речь шла о другом перстне. Дерево, прочней стали, выгнутое троицей змеиных колец. В пасти змеи — нешлифованный гранат. О кольцах Злого Газаля ходили легенды. Меряя землю из конца в конец, он привозил драгоценности со всех краев света. Отыскивал добычу в мертвых пирамидах, проникал в руины храмов, затерянных в джунглях. Это было опасно даже для сильного мага, но игра стоила свеч. Находки впоследствии доводилось подгонять под Газаль-руза — Красотка выполнила уйму его заказов. Циклоп дивился, как можно шевелить руками, обремененными грудой металла и камней. Кое-кто, разделив удивление Циклопа, проверял охотника за перстнями на прочность, и отправлялся в преисподнюю — до скончания веков помнить, каким шустрым бывает Злой Газаль в миг опасности.
— Справишься?
— Да.
— Когда сделаешь, принеси мне. На всякий случай.
— Не доверяешь?
— Принеси. Хочу поверить, что еще жива.
— Жива! — заорали из угла. — Жив-жив-ва!
На жердочке, в клетке из прутьев, сидела Дура — сипуха Красотки. Охристо-рыжие крылья, казалось, выточил резчик из пейзажной яшмы. А небрежный владелец статуэтки — ах, я такой неловкий! — засыпал оперение Дуры жарким пеплом. Белоснежная грудка, лицевой венчик тоже белый, в форме сердечка. Под глазами — перышки цвета ржавчины. Хорошо знакомый с попугайскими манерами сипухи, Циклоп остался равнодушен к птичьим воплям.
— Жив-жив-ва!
— Спасибо, — шепнула Красотка. — Спасибо, дурочка…
— Дур-ра!
— Дай ей цыпленка…
Взяв кусочек мяса, Циклоп бросил его в клетку. Дура есть не спешила. Она склонила голову влево, затем вправо, как если бы чего-то ждала. Циклоп подошел ближе. Лицевой венчик Дуры потемнел, изменился. На Циклопа смотрел он сам — маленький, хищный, крылатый. Обычно сипуха без труда копировала черты его лица. Сегодня же она поступила иначе: лицевой венчик превратился в зеркало, отразив Циклопа. Отражение вышло сомнительным, с искажением перспективы. Впрочем, Циклоп и раньше не числил себя в красавцах. Резкие морщины, похожие на ножевые порезы. Нос чуть свернут набок. Сухие губы плотно сжаты. Щеки запали, скулы торчат двумя буграми. Лоб от бровей до корней волос скрыт кожаной повязкой. Была в лице Циклопа странная несообразность — чужой человек долго вглядывался, пытаясь догадаться, что здесь не так, и в конце отводил взгляд, сообразив, что негоже пялиться на собеседника.
