— Ну, Хашдад, придется тебе посидеть в кабачке без меня.
— Смотри, Конан, шлюхи еще никого не доводили до добра…
— Неумеренное винопитие тоже, — парировал северянин. — Встретимся, где и всегда.
— Счастливо… — проворчал Хашдад, глядя вслед быстро удалявшемуся киммерийцу. — А все-таки чует мое сердце, тут дело нечисто!
* * *
В эту ночь, на первый взгляд самую обычную теплую и звездную южную ночь, в гавань Бодея вошла длинная черная галера. Ее капитан вручил портовому жрецу тяжелый кожаный мешочек с золотом — более чем щедрый дар Великому Индре — и команда была пропущена на берег.
И в эту же ночь на улицы Бодея вступил Безымянный Ужас.
Он… она… оно… кто знает, какого пола была эта тварь? — медленно двинулось по темным провалам переулков, заглядывая в окна и не спеша выбирая первую жертву. Холодный взгляд ледяных глаз остановился на молодой матери, кормившей грудью крохотную дочурку.
Небольшая комнатка была чисто прибрана; все в ней говорило о достатке хозяев и о том, что жизнь у них более чем сносна. Женщине едва ли было больше двадцати лет. Она смотрела на мирно почмокивающий розовый комочек и улыбалась — той особенной улыбкой, какую можно видеть только на лицах счастливых матерей.
Существо за окном медленно вытянуло незримый, ледяной призрачный палец и слегка дотронулось до лба женщины. После чего, словно потеряв всякий интерес к происходящему, отправилось дальше.
Продолжая нежно и мягко улыбаться, женщина стала прижимать к себе ребенка все сильнее и сильнее. Ее рука, поддерживающая крохотную головку, еще слишком слабую, чтобы самой дотянуться ротиком до соска, прижимала девочку к мягкой и полной груди со всевозрастающей силой. С прежней улыбкой — но теперь какой-то застывшей и мертвой — мать наблюдала, как розоватое личико погрузилось в ее округлую, полную молока грудь. Ребенок забился, задыхаясь; однако мать словно бы ничего не замечала. Она продолжала напевать тихую и ласковую материнскую колыбельную до тех пор, пока крошечные ручки и ножки завернутой в одеяло девочки не замерли — безжизненно и покорно; и тут весь ужас содеянного внезапно дошел до затуманенного холодным чародейством рассудка матери.
Душераздирающий вопль слышен был на нескольких близлежащих улочках.
Слышал его и Конан — правда, не придал этому значения. Далеко и неопасно. Киммериец торопился на свидание, и в тот момент ему не было никакого дела до всяких там криков…
* * *
Конан приподнялся на локте. Рядом крепко спала утомленная нескончаемыми любовными утехами Бхилата — розовые губы приоткрыты, на лице — блаженная улыбка. Киммериец не мог понять, что же встревожило его, вырвав из сладких объятий сна. Волчий инстинкт предостерег варвара, что опасность близка; но вот в чем она заключается?
В тот же миг тихий скрип возле двери сменился сокрушительным громовым ударом. Створки не выдержали, рухнув внутрь.
— Что… — Конан рванулся к мечу. В дверь уже валили одетые в серое фигуры в глухих масках. Проснувшаяся Бхилата, истошно заверещала, натягивая одеяло до горла, словно это могло послужить хоть какой-то защитой.
Киммериец успел выхватить меч. Клинок прочертил свой первый полукруг в воздухе, играючи развалив надвое самого быстрого из ночных гостей. На роскошные ковры и тонкий шелк обильно хлынула кровь.
— Ну же! — взревел северянин, прыгая вперед. Его враги, похоже, только этого и ждали. Чья-то рука метнула вдоль пола веревку с закрепленными на ней тремя массивными шарами. Ловчая снасть обвилась вокруг икр Конана, и варвар споткнулся. Рысья ловкость позволила ему устоять на ногах, но второй сокрушительный удар его пропал втуне. Это позволило одной из облаченных в серое фигур проскользнуть за спину северянина; Конан успел ткнуть клинком назад, и в тот же миг на его голову обрушился тяжелый удар. В затылке вспыхнула обжигающая боль, комната поплыла у него перед глазами, пока не исчезла за плотной завесой, более черной, чем сама ночь.
* * *
Поток ледяной воды, словно только что низвергнувшейся со стылых высей Асгарда, привел Конана в чувство. В затылке билась сверлящая, тукающая боль, словно целый легион дятлов что есть мочи долбили череп варвара. Киммериец фыркнул, приходя в себя.
— Эй, ты, жлоб! Ну-ка, вставай, пока мои парни не сняли с тебя живьем шкуру! — Это было сказано с выражением.
Конан открыл глаза. Застонав, он поднялся на колени; вокруг него на грязном полу была вода. Вокруг стояли пятеро — и ростом самый мелкий из них самое меньшее на голову превосходил Конана.
Обликом вся эта пятерка напоминала серых лесных обезьян. На запястьях и шеях сверкали браслеты и цепи — желтизна золота мешалась с блеском серебра. Драгоценности эти выглядели совершенно несуразно на фоне грязных бесформенных лохмотьев, заменявших этому сброду одежду. Все пятеро носили дорогое оружие — ножны изукрашены самоцветами, по эфесам вились золотые змейки искусных инкрустаций. Судя по их лицам, сии молодцы не замедлили бы пустить эти клинки в ход, и за деньги прирезали бы даже собственных матерей.
Бхилата тоже оказалась здесь — нагая, девушка скорчилась у стены, кое-как пытаясь прикрыть руками свои прелести. Конан заметил, что от холода она покрылась гусиной кожей. Все пятеро громил время от времени бросали на нее похотливые взгляды; от каждого такого взгляда Бхилата вздрагивала, словно под плетью. Зубы Бхилаты мелко и часто постукивали — то ли от страха, то ли от холода, то ли и от того и другого вместе.
Киммериец поднялся, и в спину ему тотчас уперся наконечник стрелы. Сзади шумно сопели.
«Арбалетчик», — подумал Конан, делая шаг вперед по знаку одного из громил, что стоял в центре пятерки.
— Руки за спину! — потребовал разбойник. Конан повиновался — и ощутил, как его запястья охватили два железных браслета, сцепленные вместе короткой цепью.
— Так-то оно лучше, — заметил вожак банды. Золотая цепь на его шее была раза в три толще, чем у остальных. — Теперь иди за нами, красавчик! Император Велед желает видеть тебя.
Конан и глазом не моргнул, хотя от одного этого имени у любого обитателя Бодея кровь застыла бы в жилах. Это был глава гильдии воров и убийц города бога Индры. За его голову жрецами было обещано огромное вознаграждение — золотом, а не «похвалами Индры», как это бывало обычно. Велед слыл беспощадным чудовищем, не знавшим, что такое жалость. Более того — о нем шептались, что само убийство, кровь, муки и вопли жертв составляют ему наслаждение, и что кроме этого ничто в мире не способно вызвать улыбку на его лице, которого никто и никогда не видел.
