и успела сказать Аннушка.
* * *
— Эй, служивый, ты живой? — надо мной нависли разноцветные очки Донки.
— А на что похоже?
— Уф, живой, значит. Я уж испугалась. Очень не хотелось остаться тут одной.
— Как одной? А Аннушка?
— Тоже, вон, валяется, как дохлая. Но раз ты ожил, то за неё я спокойна. Она живучая так-то.
— А где мы?
— Не знаю, служивый. Ты видал, как дорогу скрутило-то?
— Да уж, не то слово.
Я огляделся. Мы находимся в небольшом закрытом помещении весьма утилитарного вида. Выглядит как подсобка чего-нибудь высокотехнологичного. Так мог бы выглядеть чулан на звездолёте. Если бы на звездолётах были чуланы. Не знаю, что меня навело на такие ассоциации — не то металлические стены, не то воспоминания о том, как шоссе, по которому мы ехали, внезапно свернулось в рулончик, заморгало и исчезло. Не часто такое увидишь. Это никак не объясняет, где мы, зачем и как сюда попали. Аннушка лежит на полу рядом и вид имеет бледный, но не пугающий. Просто без сознания. Я прижал палец к шее, пульс есть.
— Ох, блин, — выдохнула она, приходя в себя. — Чем это меня так?
— Глушанули, похоже.
— Кто?
— Пока не представились. Но раз не грохнули, я думаю, опознаются как-то. Ты лучше скажи, это для тебя обычный способ проводить досуг, или всё же форсмажор? Хочу понять, пора ли волноваться.
— Чёрт, — она села, опершись спиной о стену. — Со мной много всякой фигни случалось, но в жизни всегда есть место новому. Можешь волноваться, солдат, я без понятия, что случилось и где мы. Донка, ты как, в целом?
— Не хуже, чем обычно. С тех пор как я стала старенькая, мне всегда не очень.
— У всех всё при себе? — она похлопала себя по карманам куртки. — У меня пистолет пропал.
— У меня тоже, — признался я. — Кобура висит, но пустая.
— У Доночки был косячок, а сейчас нету, — вздохнула бабуся, — но, может быть, я его сама скурила. Я, когда дуну, часто не помню, дула или нет. Конечно, если шмаль хорошая. Старость не радость. Надеюсь, нас скоро выпустят, потому что писать очень хочется.
— Анализ завершён, — громко сказал гендерно-нейтральный голос неизвестно откуда. — Языковой паттерн определён. База загружена.
— Ну охренеть теперь, — отреагировала Аннушка, — и что?
Ответа не последовало.
Через некоторое время в стене открылась дверь. За ней никто не стоит, просто коридор. Тоже такой… звездолётистый. Точнее, напоминающий декорацию звездолёта из дешёвой голливудской фантастики, какого-нибудь сериала категории «Б», с крошечным бюджетом, создатели которого вынуждены делать космический интерьер из заброшенной котельной путём покраски всего серебрянкой. Странное впечатление.
— Пойдёмте, наверное, — вздохнула Аннушка. — Чего тут-то сидеть?
Мы выбрались из чуланчика. Вариантов маршрута нам не предоставили, коридор один. Донка дёргает все двери, надеясь, что какая-то из них ведёт в сортир, но тщетно — они закрыты.
— Доночка больше не может терпеть! — сообщила она в пространство. — Доночка старенькая!
Никто не ответил, и она добавила:
— Ну, как хотите. Что же мне, лопнуть, что ли? — старуха подняла юбку, присаживаясь в углу.
Мы отвернулись.
На акт осквернения коридора никто не отреагировал, и мы пошли дальше, оказавшись в конце концов в помещении побольше чуланного, но столь же неопределённом. Четыре стены и всё. Здесь нам открылась следующая дверь, и вот за ней уже оказалось нечто вроде интерьера. Похоже на переговорную — стол, стулья. Больше ничего.
— Вы можете принять сидячую позу, — сказал нейтральный голос. — Мы будем коммуницировать.
— Нет бы сказать: «Присаживайтесь, поболтаем», — буркнула Донка.
— Языковая база несовершенна, — ответил голос равнодушно. — Возможна дискоммуникация.
— Ты что ещё за хрень? — спросила Аннушка.
— Я грём, — ответило ей нечто в стенах.
— Компьютер, что ли?
— Я грём!
— Понятнее не стало. Почему, как ни встретишь искусственный интеллект, он всегда долбанутый какой-то? Ну, кроме Алины, конечно. Алинка — прелесть.
— Я грём! — повторил голос.
Мне показалось, слегка обиженно.
— Знакомое какое-то слово, — обратился я к Аннушке, — где я его мог слышать недавно?
— От Кройчека, думаю, — напомнила она. — Он же грёмлёнг. Они постоянно про грём болтают. Повёрнуты на нём слегонца.
— Ожидайте, — сказал голос. — Запланировано изменение формата коммуникации.
— И что, даже чаю не предложишь, дурень железный? — спросил я.
— А лучше водочки, — добавила Донка.
— Ожидайте!
Мы ожидали полчаса. А потом дверь открылась, и в помещение вошёл лысый морщинистый старикашка, выглядящий по возрасту Донкиным дедушкой, но ростом ей по подмышку.
— Привет, — сказал я, — ты кто?
— Я… — старик почесал лысину, как бы будучи не уверен в ответе. — Я человек грём. Грёмлёнг.
— А зовут-то тебя как?
— Не помню, — признался он. — Давно меня никто не звал. Некому. Остались только я и Великий Грём.
— Я грём! — прозвучало из стены.
— Правда, что вы видели других грёмлёнг? — спросил дед.
— Лично я только парочку, — признался я, — механика с дочкой.
— С дочкой? — вздохнул старик. — Значит, наш народ не пресёкся?
— Да я тебя умоляю, — перебила меня Аннушка, — до чёрта ваших везде. По всей Дороге сервисы держат. Лучшие механики, как ни крути, технику жопой чуют. Только электронику если чинить, то не к ним, не любят. Особенно компьютеры. Говорят, «дурной грём». Поэтому на Терминале один Кройчек, он не такой догматик, как их старейшины.
— Ты видела наших старейшин?
— Ну, так, издали. Мне до них дела не было, я машину починить заскакивала. Местами ваших много собралось. Живут неплохо. Разве что женятся по большей части среди своих же, поэтому мелкота такая.
— Я грём! — снова объявил голос в стене.
— Он другие слова знает? — поинтересовался я.
— Я знаю все слова всех языков! — ответствовала стена. — Которые есть в базе.
— Чего ему от нас надо-то? — спросила Аннушка деда.
— Разве его поймёшь? — вздохнул тот. — Дурной же.
— Я задержал вас ради коммуникации,
