Узор чужого почерка завершился размашистым «Манвел ду Венчуэрра», в котором даже сам «король без короны» признал бы собственную подпись.
— Изумительно, — выдохнул Отец.
Бенц отложил перо:
— Пусть чернила просохнут… Мой дед, смотритель городского книгохранилища, хотя и считал книгопечатание величайшим изобретением человечества, все же сокрушался об исчезновении трепетного, благоговейного отношения к книге…
Голос капитана стал хрипловатым, слова потекли неспешно, сплетаясь в длинные, витиеватые фразы: Дик явно подражал дедовской манере речи.
— В хранилище было богатое собрание рукописных книг, и дед порой заставлял меня их переписывать, дабы я полнее осознал их глубинную мудрость, а заодно проникся величием труда переписчика. Проникнуться мне толком не удалось, а вот копировать почерки я от скуки научился неплохо.
Он поднялся из-за стола и с удовольствием потянулся.
— Сейчас отправлюсь с этой бумагой к эдону Диого.
— Мару с собой возьмите, сударь, — посоветовал погонщик. — Пусть приглядит, чтоб вам не всучили хворых или старых лескатов.
— Корабль предназначен для ду Венчуэрры, такому поди всучи…
— Древний философ Юстас Эфросский сказал некогда: «Деньги, дружба и осторожность не бывают лишними».
Дик хотел ответить другой древней мудростью: слишком осторожная лиса сдохнет с голоду в норе. Но не вспомнил с ходу, кто изрек эти слова, а потому ответил небрежно:
— Ты прав, поглядеть надо. Но к чему лишний раз подставлять Мару? Я ведь и сам чувствую лескатов.
Пастушка вскинула голову, приосанилась:
— Вы, капитан, их не чувствуете! Вы ловите кое-какие их мыслишки! Ну, еще приказывать им умеете. А вот я одного только чувства голода различаю с десяток оттенков. А беспокойство — оно и вовсе разное, смотря из-за чего. Я усталость или болезнь различу раньше, чем сама тварюшка! Вы, сударь, небось, и не знаете, что у каждого леската — свои привычки, свой норов!
— Привычки? — удивился Бенц. — Норов? В трюме-то?
— Вот! Для вас лескат — туша такая, чтоб раздувалась да корабль тащила! А они такие славные! Привязываются друг к другу, а когда один умирает, другие болеют и плохо едят. Они любопытные, они ловят чувства людей — у одних это выходит лучше, у других хуже. Одним тащить корабль — вроде игры, а другие ради еды стараются. А когда их выпускают в море, они так веселятся…
— Веселятся?
Дик Бенц вспомнил учебные полеты и то, как потом лескатов выпускали «погулять». Сквозь зеленоватую, завораживающе прозрачную воду Дивного залива были хорошо видны темные туши отдыхающих тварюшек: зависли над песчаным дном, чуть шевелят несуразно короткими лапками…
Но в словах Мары Бенц не усомнился: кому, как не пастушке, знать своих подопечных!
Что ж, всегда полезно усвоить что-то новое…
— Хорошо, — кивнул Маре капитан, — пойдешь со мной. Поглядишь, кто нас по небесам носить будет.
Говорят, я такой, как надо:
Крепкий брус и борта вразлет…
Только я все твержу с досадой:
«Отпустите меня в полет!»
С. Никифорова
Эдон Диого ду Квинтано опустил глаза, чтобы взглядом не выдать своих сомнений. Безусловно, покупатель ему попался странный. На поясе капитанский шнур, но первую же попытку назвать его «ваша милость» пресек учтиво, но твердо: я, мол, всего лишь «сударь»… Эдон Диого сначала принял его за альбинца, у тех дворяне не ставят перед фамилией «ду», «диль» или «деу»… а он, стало быть, не дворянин… непонятно!
Впрочем, сделка сама по себе была, мягко выражаясь, сомнительной. И эдон Диого, опытный посредник в торговых делах, решил не болтать лишнего.
А вот его помощник и племянник эдон Микеле, не в силах совладать с любопытством, сунулся к покупателю с бестактными вопросами. Господин Бенц вежливо, но решительно направил его за всеми уточнениями и разъяснениями к почтенному эдону Манвелу ду Венчуэрре. Племянник, хвала богам, прикусил язык. Но обиделся.
И теперь, стоя рядом с дядюшкой и пользуясь тем, что покупатель и его красивая спутница устремили взгляды на шхуну, эдон Микеле раздраженно шептал:
— И зачем этот подручный воровского короля приволок свою дуру-подружку?
— Захотел — и приволок, — одернул племянника эдон Диого. — Не тебе указывать покупателю, что ему делать. Кстати, почему ты решил, что она дура?
— Ну, как же… пялится на шхуну, будто что-то понимает. И больше ничего замечать не хочет.
«Не строит тебе глазки и равнодушна к твоим победительным взорам», — сдержал усмешку ду Квинтано.
— А сейчас, — змеем прошипел племянник, — она ему что-то на ухо шепчет. Покупатель осматривает шхуну, а эта краля злится, что он перестал обращать на нее внимание!
* * *
Эдон Квинтано ошибался: Мара негромко говорила капитану:
— Ох, сударь, поднимемся скорее! Они же нас слышат, оба, они волнуются… даже немножко боятся…
Бенц не чувствовал лескатов издали. Но сейчас его не волновало, действительно ли пастушка так тонко чувствует будущих подопечных — или это ей мерещится от волнения.
Дик смотрел на шхуну. И ему было страшно.
Страшно, потому что мечта сбылась и встала пред ним, воплощенная в древесине, холсте, пеньке и металле.
В детстве, закрывая глаза, Дик просил у Саймаша, бога сновидений, чтобы тот дал ему увидеть красавец фрегат, боевой королевский корабль. Но сейчас Бенц был от всего сердца уверен, что именно об этой шхуне он тосковал всю жизнь.
Она стояла на опорах — сложенных крыльях. Корпус «рыба Вильди»: овальный, с уплощенным днищем и небольшим килем, руль в форме рыбьего хвоста. Под днищем видны латунные трубы — в них укрыты тяжи, идущие от штурвала к рулю. Обзорная галерея на носу закрыта широкими щитами, спасательные сети не натянуты, паруса убраны — шхуна спит…
«Не спит! — счастливо взвыл про себя двадцатилетний капитан. — Притворяется! Меня ждет, красавица!»
Надо было подниматься на борт, все ждут нового хозяина шхуны… но Диком овладела странная оторопь. Вот шагнет он к парадному трапу, приветливо спущенному с борта, — и развеется, исчезнет дивное видение…
Впрочем. Бенц быстро справился с этим нелепым замешательством и обернулся к посредникам:
— Прошу простить меня, господа. Залюбовался… Пожалуйте на корабль!
И первым направился к трапу. Он помнил, что, поднимаясь на борт, капитан не пропускает вперед даже дам — только особ королевской крови.
По ступенькам почти взбежал, посмеиваясь над недавней робостью, — и был встречен на палубе седым сухощавым небоходом с военной выправкой и с пустым левым рукавом куртки, аккуратно заправленным за пояс.
