скакал к Иоланде, и они, счастливые, просто сидели рядом, глядя друг другу в глаза. Слегка кружилась голова, слова были совершенно не нужны, оба чувствовали, что их души сливаются в одну. Это было потрясающее чувство восстановления гармонии бытия. Потом Ариэль шёл гулять по городу, всегда только один, и вот тут начинался разлад. Он хотел заново открыть для себя Бибрик, увидеть его глазами внешнего человека, по-новому оценить совершенство столицы царства и её обитателей на фоне несовершенства внешнего мира. Но получилось что-то совсем другое. Он смотрел на белокаменные дворцы, на изящные мосты, на прекрасные деревья в городских парках, и вся эта красота почему-то его… оскорбляла. Всё это совершенство, раньше бывшее его родным миром, теперь казалось ему каким-то стерильным, нарочито безупречным, искусственным, а потому глупым и ненужным. Он перестал чувствовать жизнь в этой изысканной красоте. Это был мир после победы добра над злом, чистоты над грязью, праведности над пороком. Это был мир, лишённый внутренних противоречий, в нём не было динамики, не было борьбы. Это был мир, в котором нет и не может быть победы. Ведь победа давно одержана. Причём – вовсе не теми людьми, которые населяют этот мир сейчас. Они, счастливчики, никогда ни с чем не боролись, они не знают, что такое соблазны и страсти, их души чисты, потому что в этом мире при всём желании невозможно запачкаться.
Ариэль смотрел на лица земляков, они были всё те же, а его взгляд стал другим. Их доброжелательные улыбки начали его понемногу раздражать. Теперь эти улыбки казались ему какими-то пустыми, бессодержательными, словно приклеенными. Доброту ли они отражают? Или просто пустоту?
Ему стоило немалого труда удержать себя от высокомерного отношения к подданным царства. Первое время его так и подмывало бросить в лицо: «Что вы видели? Что вы понимаете? Что вы значите?». Но рыцарь быстро понял, что с его стороны это уже надменность, он не столько оценивает их, сколько возвышает себя – такого бывалого, тёртого, стойкого. Он любуется собой и даже собственным нынешним несовершенством на фоне такого легковесного совершенства. Он отогнал от себя эти мысли и понял, что взвешивать людей – тяжкий грех, только Богу известно, кто чего стоит. Может быть, многие из них прошли бы испытания, выпавшие на его долю, с гораздо большей честью, чем он их прошёл. Потом ему стало их жалко, как людей, лишённых чего-то очень важного, весомого, ценного. Как можно жить, не развиваясь, и как можно развиваться, не сталкиваясь с трудностями, без их преодоления? Им нечего было добиваться, потому что ко всему, чего они могли бы захотеть, им достаточно было руку протянуть. Почему мир без горя, боли и лишений выглядит ненастоящим, призрачным? Никто ведь не хочет горя, боли и лишений, все хотят он них избавится, и это вполне естественно, ну так вот, пожалуйста, избавились, а в итоге получается кукольный теремок – всё ненастоящее. Этому миру могут радоваться только несмышлёные детишки.
Но к чему тогда стремиться? Получается, что есть смысл стремиться только в Царство Небесное. Но что будет там? То самое избавление от власти греха, то самое совершенствование человеческих отношений? То, да не то. Там всё будет не искусственное, а настоящее, потому что выстраданное. Там нет времени и пространства, там бесконечное совершенство для тех, кто уже на земле достиг определённого уровня совершенства. В Царстве Небесном – движение, а вот здесь как раз и нет движения – мир остановился в прекрасной конечной точке. Он понял наконец, что такое царство пресвитера – это попытка свести небо на землю, то есть совместить несовместимое. Когда в земных условиях пытаются создать то, что может существовать только в условиях небесных, в принципиально иной реальности, ничего хорошего получиться не может. Он понял, в чём принципиальное несовершенство подданных царства пресвитера. У них самоощущение обитателей земного рая, но они ошибаются, это не рай, а кукольный теремок. Царство пресвитера – самообман, причём самообман весьма опасный, потому что у его подданных нет и не может быть мечты о Царстве Небесном, они думают, что уже получили здесь всё, что можно получить там. Значит в их царстве Бог не актуален? Это была ужасная догадка. Царство, казалось бы, насквозь пронизанное христианством, в глубинной сути своей – нехристианское?
Но как же богомудрый пресвитер? То, что даже он, Ариэль, смог понять, пресвитер тем более понимает. Но он создал это царство. Зачем? Может быть он, по Божьей воле, просто исполнил всеобщее желание людей, чтобы люди поняли, что надо, а что не надо желать? Но кто тут что понял? Ариэль вдруг понял, что это царство вовсе не плохое, оно просто не существующее. Ничего этого нет! Это иллюзия… И рыцарь бродит среди миражей, созданных специально для того, чтобы нечто объяснить лично ему. И как только он всё поймёт, эти миражи растают в воздухе.
Подумав об этом, он остановился посреди улицы и стоял, наверное, несколько минут, не в силах пошевелиться. Потом подошёл к стене ближайшего дворца и провёл по ней рукой. Тёплый, идеально отполированный слегка голубоватый мрамор был именно мрамором, а не миражом. Так чувствовала его рука, так реагировало его сознание.
Он прошёл по улице метров сто, присел за столик в маленьком уличном кафе, взял стакан апельсинового сока и, медленно прихлёбывая прекрасный напиток, стал напряжённо всматриваться в лица прохожих. Люди, встречаясь с изумлёнными глазами рыцаря, дружелюбно улыбались ему в ответ, все они реагировали на его пристальный до неприличия взгляд одинаково, ведь это же подданные пресвитера, им свойственно реагировать именно так, обходя острые углы любого неприличия, всё покрывая своей доброжелательностью. Почему никто не отреагировал на его взгляд с раздражением? Потому что раздражение – дурное чувство, оно не может быть свойственно здешним обитателям. Но ведь это означает, что они лишены индивидуальности, их реакции – типовые, а не личностные.
Когда Ариэль допил сок, он навсегда избавился от осуждения подданных пресвитера. Теперь его сознание уже не воспринимало их, как настоящих живых людей, он видел перед собой лишь олицетворение всего самого лучшего, и реагировал на них очень по-доброму, но уже без интереса. Тогда же он навсегда отказался от попыток понять, насколько реально царство пресвитера, на самом ли деле оно существует, или это просто чьи-то затвердевшие мечты. Он понял, что это вопрос без ответа. И то, что внешний мир выглядит куда правдоподобнее их царства, тоже ещё не доказательство его реальности. В этом вопросе никаких доказательств вообще быть не может. Непреодолимость этого незнания ни сколько его не смутила, Ариэль понял,
