Он с блеском обыграл тридцать восемь человек (в том числе и Дато, выбывшего из состязаний на третий день), прежде чем Верховный Жрец удостоил его своим вниманием.
Предстояла заключительная игра, состоявшая из трех партий, причем, если претендент проигрывал первую из них, он считался побежденным. А это значило…
В этом месте пуантенец прервал свой рассказ. Он молча смотрел на пенящиеся за кормой волны, а лицо его приобрело грустное, даже трагическое выражение.
— Что? — прошептала донна Эстраза, сжимая тонкими побелевшими пальчиками резные поручни. — Что же сие означало, месьор Лабардо?
— О! — воскликнул молодой человек, пристально глядя в глаза девушке. — Мое поражение обрекло бы меня на вечное рабство в Храме Митры, именуемое лукавыми жрецами несколько по-иному. Они называют это послушничеством. Кроме того, мне пришлось бы принести обет вечного молчания, подкрепленный добровольным лишением собственного языка.
— Какой ужас! — Зингарка закрыла лицо ладонями и отшатнулась. Потом слегка развела пальцы и выглянула в щелку. — Но вы выиграли, не правда ли?
— Увы, — покачал головой Лабардо, — я проиграл первую партию.
Эстраза опустила руки и поглядела на своего собеседника в полном недоумении.
— Но как же…
Пуантенец не дал ей закончить и заговорил глухим мрачным голосом.
— Зингарский король назначил день поединка и присутствовал самолично…
Весь в черном бархате, король оперся на ручку трона. Он был бледен, узкая светлая борода переплелась на груди с цепью Ордена Золотого Лотоса — единственным украшением, которое он носил. Огромная доска лежала у подножия трона.
Жрец Даркатес сидел на низеньком стульчике, его толстый живот лежал на коленях под просторным хитоном, по гладкому белому лицу гуляла снисходительная улыбка.
Рядом, длинноголовый и бесстрастный, застыл Преподобный Картаконес.
Лабардо бросил на пол свой плащ и устроился на нем.
Атласные одежды придворных смешались с шафранными хитонами младших жрецов и грубошерстными балахонами послушников. Одним из них, лишенным навеки языка и свободы, предстояло стать соискателю в случае победы Светлейшего. А в посрамлении новичка никто из собравшихся не сомневался.
К изумлению всех Лабардо отлично начал игру и вскоре получил преимущество. Слуги в мягких чулках проворно сновали по огромной доске, передвигая разноцветные фишки, выстраивая их в ряды и фигуры. Угроза поражения все более нависала над Даркатесом.
Лабардо жертвовал качество, трепеща от предвкушения близкой победы. Он рассыпал по доске призрачные узоры: его «каре», «стрелы» и «бутоны» собирались словно бы для атаки, но как только цепочки фишек жреца грозили их разорвать, Лабардо делал, как бы неверный ход, его узоры рассыпались в прах, а на их месте возникали новые фигуры, запиравшие проходы, уничтожавшие атаку, заставляющие слуг снимать с доски все больше раскрашенных деревянных кружочков…
Лабардо почти не смотрел на противника. Он играл стремительно, полностью уверенный в победе. Между тем Преподобный Картаконес наклонился к плечу Светлейшего и что-то шепнул на ухо патрону. Даркатес в задумчивости потер огромный желтый перстень на среднем пальце, поднес его к глазам, как бы любуясь игрой света в гранях камня, и сделал ход.
К тому времени на доске оставалось совсем немного фишек. Преимущество Лабардо было бесспорным. Ему оставалось составить комбинацию, называемую «цитадель», чтобы стать победителем.
И тут все рухнуло.
— Я не заметил всего лишь одну красную фишку, стоявшую столь далеко, что я не предал ее существованию должного значения, — удрученно покачал головой юноша и снова уставился в пенный след за кормой. — Мне нужно было пожертвовать одну свою, чтобы окончательно запереть эту деревяшку в тупике! Я же решил сыграть красиво и… поторопился. Вместо того, чтобы помешать мне построить «цитадель», Даркатес отвел оставшиеся фишки, как бы открывая мне поле деятельности, а потом, как по мосту, бросил свой последний резерв прямо в центр моей «крепости»!
Я проиграл.
Он закрыл лицо руками, заново переживая момент своего унижения. Он вспомнил презрительную усмешку короля, восторженные крики придворных, одобрительное гудение жрецов и слова Даркатеса, вонзившиеся прямо в сердце, как отравленное лезвие стилета: «Я знал, что в Аквилонии нет сильных игроков, но этот мальчишка, пожалуй, наихудший среди всех. Нет большего позора, чем торопливая самоуверенность в начале и полная беспомощность в конце партии».
Даже сейчас эта надменная речь болью отозвалась в груди. Пуантенец гордо выпрямился, откинул со лба длинные пряди и звонко воскликнул:
— Но я не сдался, прекрасная донна, нет, я не сдался! Король уже сошел с трона, когда я, повинуясь отчаянию, оскорбленный не столько за себя, сколько за великую Аквилонию, бросился к его ногам. Я даже осмелился коснуться рукой черного шелкового чулка зингарского монарха! «Ваше величество! — молил я, сдерживая рыдания. — Впервые в жизни я играл перед очами великого государя со столь знаменитым противником. Я смутился, и руки моя ошиблась! Не уходите! Сейчас я выиграю у Светлейшего Верховного Жреца великого Митры три партии, три партии подряд! Если я этого не сделаю, пусть накажет меня Податель Жизни, а имя мое будет предано вечному проклятию!»
— Что же ответил король? — в ужасе прошептала Эстраза, тиская атласный платок.
— Он промолчал и вопросительно взглянул на Даркатеса. Тот, казалось, пребывал в раздумье, поглаживая свой перстень. Потом глухо произнес: «Ты наглый юнец и заслуживаешь самого сурового урока. А так как я являюсь наместником Митры на земле, то карать тебя в случае проигрыша буду я сам. Имя твое слишком ничтожно, чтобы предавать его проклятию. Тебе просто отрубят голову».
Казалось, юная зингарка вот-вот готова упасть в обморок. Стоявший рядом с ней воспитатель неодобрительно поглядывал на пуантенца, не осмеливаясь, однако, вмешиваться в разговор.
— Отчаяние и обида за родную Аквилонию толкнули меня на столь рискованное заявление, — уже спокойнее продолжал Лабардо, исподволь любуясь на произведенное его повестью впечатление. — Я понимал, что надежды почти нет, и все же решил сражаться до конца. Мне показалось, что Преподобный Картаконес старается отговорить своего патрона от дальнейших состязаний, что-то отчаянно нашептывая тому на ухо, но я не придал тогда этому внимания.
Все мое существо было поглощено предстоящими партиями, каждая из которых могла оказаться последней, ибо условия оставались прежними. Я молился, молился беззвучно, но самозабвенно, я испрашивал милости богов, я упрашивал Митру снизойти до ничтожнейшего из его рабов, ибо величайшие, каковым, несомненно, являлся Светлейший Даркатес, в снисхождении не нуждаются…
