Дар мой не отвергай, о моя госпожа! Сто пар башмаков износил, покуда дошел. Сердце протерло ребра, глаза устали смотреть. Снежно-белые волосы темя мне холодят. Вот, на ладони моей этот дар — смотри. Он не велик, не больше яблока или мяча. Не больше сердца, и формой почти, как оно. Не отвергай, заклинаю! — я долго шел…
Сила так и бурлила в Конане. Казалось, она скопилась в нем за долгие дни неподвижного лежания в темной и вонючей туземной хижине и теперь требовала выхода. Короткая битва с Людьми Леопарда только раззадорила его, ничуть не утолив жажды борьбы, активности, неистовой игры мускулов.
Легкая пирога скользила вниз по течению со скоростью птицы. Тонкое весло казалось тростинкой в мощных руках киммерийца. Когда Шумри предлагал сменить его, он только отмахивался. Немедиец не особенно настаивал: гораздо больше, чем грести, ему нравилось полулежать на покрытом шкурами узком дне пироги, одной ладонью лениво трогая струны цитры, другую опустив за борт в прохладные легкие струи…
Впрочем, на привалах Шумри развивал бешеную деятельность. И киммериец с удивлением должен был осознать, что ловит рыбу, ставит силки на мелкую дичь и разжигает огонь его спутник быстрее и удачливее, чем он.
— Клянусь Кромом, ты неплохо за это время овладел туземными навыками! — как-то заметил он с легкой завистью, поднимая с земли тяжелые гроздья бананов, которые немедиец сорвал, без труда взлетев на самую вершину тонкой и гладкой пальмы.
— О, это не моя заслуга! — беспечно ответил Шумри.
— А чья же?
Немедиец осекся. Он только сейчас сообразил, что придется называть имя Айя-Ни, которое — по негласному уговору — ни тот, ни другой не упоминали в своих разговорах.
— Чья? — повторил свой вопрос Конан.
— Когда умирала Айя-Ни, — с усилием выговорил Шумри, — она сказала, что дух ее перейдет в меня. Если я поймаю её последние дыхание. Она сказала, что я буду уметь делать все то, что умела она.
Словно северный ветер сковал черты киммерийца. Он нагнул голову, чтобы Шумри не видел его глаз, и какое-то время молчал.
— Она сказала еще, — добавил Шумри, — что сможет теперь разговаривать с тобой. Моими губами. Кажется, эта мысль доставляла ей радость.
— Ерунда! — Конан встряхнул головой, выходя из оцепенения. — Дикарские верования! Неужели ты сам не видишь, что это полная чушь? Если дух выходит из тела, он отправляется на Серые Равнины. Ни в кого другого он вселиться не может! Посуди сам: если в тебя кто-то вселился, куда же при этом делась твоя собственная душа? Или их становится двое в одном теле? Не тесновато ли?.. А если начнутся ссоры и драки? — Он расхохотался, Представив, как щуплое тело Шумри сотрясается оттого, что населяющие его души решили выяснить отношения.
— Да я, в общем-то, и сам не слишком в это верю, — покладисто сказал немедиец. — Дикари, они еще и не то выдумают. А то, что я хорошо по деревьям стал лазать, так это просто: захочешь есть — поневоле научишься.
Он очищал бананы, насаживал их на тонкую веточку и медленно поджаривал на огне. Сок их с шипеньем капал на завернутое в листья, пекущееся в пепле мясо молодой антилопы.
— А скажи-ка мне, Конан, как ты думаешь, — Шумри хотелось развить интересную для него тему, — вот выходит душа из тела, отправляется на Серые Равнины, и что дальше?
— А ничего, — лаконично ответил киммериец.
— Как — ничего? Что же они там делают, все эти толпы душ?..
— А что они могут делать? Тела у них нет, значит, есть они не хотят. Женщин любить не могут по той же причине. Захотят подраться — совсем смешно: что за драка, если нельзя убить врага или хотя бы ранить? Ничего они не делают, а только слоняются по своим равнинам и скулят, вспоминая жизнь.
— Но ведь это жутко тоскливо, Конан, — разволновавшись, Шумри не заметил, как поджариваемые бананы покрываются черной корочкой сажи. — Скулить и слоняться, слоняться и скулить — и так бесконечное число лет…
— Тоскливо, — согласился киммериец. — Впрочем, не знаю, как у вас в Немедии, а у нас Великий и Справедливый Кром всем воинам, погибшим на поле битвы и не запятнавшим себя трусостью, дарит другую Участь. Он берет их в свои чертоги, где они пируют и веселятся в обществе таких же славных бойцов, что и они. Захочется звона мечей и крови — пожалуйста! Души там облечены плотью и то и дело устраивают битвы между собой. Все погибшие наутро оживают, снова садятся за стол и поднимают звонкие бронзовые чаши…
— Но бесконечно сражаться и пить тоже ведь надоедает, — заметил Шумри.
— Проклятье! — рассердился Конан. — Так чего же ты хочешь?!
— Я ничего не хочу. Я просто думаю…
— А я вот — вовсе не думаю об этом! Когда сдохну, напорюсь в бою на чей-нибудь меч, тогда и буду думать! И если мне будет там скучно, я уж как-нибудь найду способ себя развеселить! А пока я здесь, задумываться над тамошней жизнью и иссушать себе мозги я не намерен.
— Хорошо тебе, Конан. А я вот задумываюсь… — Глаза Шумри приняли мечтательное выражение Окончательно обуглившиеся бананы упали в костер, но он этого не заметил. — Помнишь, я рассказывал тебе про аргосского мудреца, у которого я жил и работал полгода? Он объяснил мне не только про круглую форму мира, он знал еще много удивительных вещей. Все соседи считали его сумасшедшим, мальчишки на улице плевали ему вслед и корчили рожи. Он почти ничего не ел, носил нищенскую одежду, и я, пока жил у него, исхудал так, что мягкосердечные женщины при виде меня бросали мне корки хлеба. Но я не уходил от него. Мне было интересно. Наверное, я еще долго прожил бы там, если б он сам не прогнал меня. Знаешь, Конан, что этот мудрец говорил про вылетевшие из тела души?
— Не знаю и знать не хочу, — отрезал киммериец — Я же сказал, что задумываться надо всем этим буду после. А ты предупреждай в следующий раз, когда захочется помечтать. Тогда я хоть сам буду присматривать за ужином, — он пошевелил в костре палкой и выгреб мясо, изрядно почерневшее, но, к счастью, не успевшее еще полностью разделить Участь бананов и превратиться в кусок угля.
Плыть стало намного веселее, когда кончились джунгли. Сухое знойное солнце саванн переносилось душой и телом несравненно легче, чем удушливые испарения, вечный сумрак, запах гниющих растений и ядовитые твари на каждом шагу. Река стала шире и полноводней. По берегам ее то и дело попадались группы раскидистых толстоствольных баобабов, в тени которых хорошо было пережидать полуденную жару. В высокой сухой траве бродили, почти не скрываясь и не таясь, звери: полосатые зебры, высоченные, колышущиеся при беге жирафы, антилопы всех мастей и расцветок. Застывшие по самые ноздри в воде, приземистые гиппопотамы лениво провожали сонными глазами проносившуюся в двух шагах от них пирогу.
