теорией не согласился?
– То есть, то, что он мне жизнь сломал, это ерунда? – парировал Макарыч. – Знаешь, Миша, я ведь был вроде тебя когда-то, весь в науке… у меня с родословной сплошное паскудство: дед по отцу репрессированный, причем еще при Ленине; папа родился под Барнаулом, на фронт ушел в сорок первом, и попал в армию Власова, чтоб его на том свете черти драли, в смысле, генерала, а не папу, царство ему небесное. Сам-то он в РОА не пошел, я имею ввиду, папа, а не Власов; сначала в лагере сидел, затем бежал из поезда, такой худой был, что через дыру от доски в полу протиснулся. Затихарился в западной Белоруссии у какой-то сердобольной бабы, как наши пришли – вышел к своим. А свои его за шкирку и под трибунал, как дезертира. А как узнали, что он из власовских – впаяли шесть лет лагерей, как раз сюда и направили. От него я про Чоккаперкальм и услышал. Ребенок я поздний – папа отсидел, как вышел – оставшимися после цинги зубами вгрызался, чтобы всем доказать, что он свой, а не падла власовская. И меня тому же учил – зубами вгрызаться. Я башковитым родился, и папаша мне все детство вдалбливал: учись, работай, стань лучшим…
Стал – несмотря на все прорехи в биографии. Зубами выгрыз, как батя. Уж и диссертацию писать начал, было. Умную, но насквозь бессмысленную, о движении континентов. А тут – такая штука… увлек меня Славик, очаровал, обаял. Поверил я ему. Да Бог с ним, не в нем дело. Был у меня роман с одной девочкой – я аспирантом был, она абитуриенткой, я ее натаскивал… ну, и натянул по ходу пьесы. Дело житейское. Может, я бы с ней и встречался, а она взяла, да и не поступила. Я уже и думать забыл об этом деле – ну, всякое в жизни бывает. А эта гнида, дорогой наш Пал Петрович, нашел девочку, раздраконил на меня и заставил накатать телегу, типа, я ее изнасиловал. А ты знаешь, как В СССР было – вроде как патриархат, а как до суда дело дойдет – твое слово против ее показаний, что бумага против ножниц… Шесть лет общака, Владимирский централ, все такое – так мало того, эта гнидина еще и маляву кинула по узелку, по какой статье я чалюсь. А на зоне насильник – это пи… это вообще амба, брат. Мне-то свезло, я молодой был, злой, ну, и детство у меня в таком месте прошло, что от зоны мало чем отличалось, и не всегда в лучшую сторону. Отбился, хотя и большой кровью. И почки мне отхерачить пытались, и туза набить – да не вышло; били меня так, что тюремный врач большой Петровский загиб цитировал на память, когда штопал. Думаешь, такое простить легко? Может, еще и правую щеку подставить? Каюсь – была у меня мысль пихнуть эту мразь с закраины, да сдержался – только для того, чтобы посмотреть, как его его же собственные кореша и ученики сжуют, не чавкая и остатки выплюнут…
Макарыч отбросил гильзу папиросы – он курил все то время, что рассказывал Мишке свою невеселую историю, и глянул на брата Даши.
Мишка не отводил взгляд. «А у него глаза похожи на мои, – подумал он. – Только какие-то выцветшие». Мишка пожал плечами:
– Мотив у Вас есть, – сказал он. – Так что не подозревать я Вас не могу. Но и не сочувствовать не могу. Честно говоря… не думал я, что тишайший Павел Петрович был таким… таким…
– Ага, – кивнул Макарыч. – Ab aqua silente cave, что в переводе с языка цицеронов и сенек означает «В тихом омуте черти водятся». Не бойся агрессивных, они слабые. Бойся тихушников, они опасны, как затаившаяся в траве гадюка…
* * *
– Вы думаете, это он? – спросил Макс у Македонского, когда они отошли от Макарыча с Мишкой к краю штольни. Штольня по-прежнему казалась озером, наполненным тьмой.
– Понятия не имею, – пожал плечами Александр Филиппович. – А это важно?
– Ну, вообще-то, да, – ответил Макс. – Убийца в команде…
– Боже, какие мы нежные, – ухмыльнулся Македонский. – Макс, я ожидал услышать что-то такое от Миши, от Игоря, от Феликса, от девочек, но никак не от тебя. Разве ты не знал, на что подписался?
– Знал, конечно, – ответил Макс. – Но до этого момента все было… скажем так, в рамках приличий. В конце концов, та штука под землей, по сути, и так принадлежит нашему заказчику. Он просто послал нас доставить ему его же оборудование, причем хорошо за это платит. Great deal, как говорят на Западе. А это что? Сведения счетов, убийство…
– Вранье, опять таки, – пробормотал Александр Филиппович. – Слушай, Макс, а давай расскажем всем правду о том, зачем мы сюда полезли? Что никакая это не научная экспедиция, а попытка достать из-под земли клад, который нам с тобой принесет вагон бабла – в буквальном смысле этого слова.
– Интересно, а есть ли у нашего заказчика этот вагон? – Макс потер кончик носа, – Задаток-то он перечислил немалый, но то, что он обещает….
– Есть у него деньги, – заверил Макса Македонский. – Я же уже рассказывал тебе: он сейчас работает на одного американского чудика, Фишера, у которого денег куры не клюют, поскольку обклевались. Оба они – те еще жуки, но платят честно, я не первый раз с ними сотрудничаю. Так что за ними точно не заржавеет… – Александр Филиппович фыркнул: – К тому же, ты прав, все абсолютно законно, поскольку этот Фишер как раз является владельцем «Фонда Мелкина» – того самого, что финансировал когда-то Верховцева. Но какова ирония! Человечество стоит на пороге глобального энергетического кризиса. Нефти на восемьдесят лет, газа чуть больше, угля – лет на сто двадцать, и это при условии, что все будет сгорать в топках, а химические предприятия придется закрыть. «Зеленые энергетики» облажались, на атомную энергию такой жути нагнали, что мама, не горюй. А решение – вот оно… Два металлических кружка, да два телятины куска…
– Какой телятины? – не понял Макс.
– Аллегория, – пояснил Македонский. – Все гениальное просто: песок и медь, и того, и другого есть с избытком. Тридцать лет установка работает, не потребляя из атмосферы ничего, кроме песка, который сама же и добывает! Perpetua mobile! Фишер собирается колонизировать Марс – ему такая машинка ой, как пригодится…
– Она всем пригодится, – согласился Макс. – Но почему не осталось ни чертежей, ни описаний машины?
– Потому, что автор идеи был параноиком, – ответил Македонский, – и совсем не в переносном
