Ему предстоял трудный разговор.
9
Эвер скалится, как волчонок:
– Это вы прислали нам вызов!
– Нет, вы! – Ликимний с ненавистью глядит на юного телебоя.
– Вызов и перстень!
– Перстень и вызов! Вы первые…
– Вы! Наглецы…
– Кто придумал встречаться в Элиде? – спрашивает Амфитрион, кутаясь в усталость, словно в колючий плащ. – Нельзя было найти другого места? На южном побережье Ахайи полно укромных бухт. И с Тафоса ближе, и из Микен…
И мне ближе, думает он. Я бы успел. Я бы перехватил их за Сикионом… Какой хитроумный даймон подсказал дуракам ехать к устью Минии? Сын Алкея тянется за мехом. Надо хлебнуть вина. Отвлечься. Третий день пути. Третий вечер подряд мальчишки упрекают друг друга. А кажется – вечность.
– Это вы!
– Нет, это вы предложили!
– Ты врешь!
Трещат ветки в костре. Искры летят в темноту. Там, в мягкой, вздыхающей тьме – коровы, пастухи, охрана. Басилей Поликсен расщедрился. Он бы сам расстелился от Арены до Микен, лишь бы опасный гость убрался побыстрее. Амфитрион смотрит во мрак. Свет костра разбивается о подобие крепостной стены. Штурмует, откатывается. Это телеги с пифосами‑могилами. Воск, мед, масло; трупы. А тени – вот они, на границе света и тьмы. Восемь немых, злопамятных теней. Горгофон, Амфимах, Филоном… Имена стираются, как древняя чеканка. Теряют смысл. Двоюродные братья по отцу. Племянники по матери. Что, сын хромого Алкея? Легко ли хоронить родню отрядами?
Твое второе имя – Харон‑перевозчик.
«Гордись сыном, Алкей! – кричит дядя из прошлого. – Один он у тебя, зато мужчина…» Эхо разносит его слова над холмами. «Случись что, Алкей, – намекает дядя из вчерашнего дня, – без наследников останешься. У меня же – восьмерка законных, да еще приблудыш от рабыни…» Эхо пляшет на склонах. Ах, веселая нимфа Эхо! Каким богам ты донесла на ванакта микенского? Кто из богов расхохотался в ответ? Вот и сравнялись: у Алкея Персеида – один сын, у Электриона Персеида – один, и тот внебрачный.
Умри ванакт от яда или ножа – кто займет тронос?
– Вызов и перстень!
– Перстень и вызов!
– Какой перстень? – вздыхает Амфитрион.
– С ладьей!
– Со львами…
Перстень с ладьей Амфитриону незнаком. Таких побрякушек на островах – флотилия. Перстень со львами… Наутро после поминок по дедушке Пелопсу приходил Горгофон – или Амфимах? вечно он их путает… – искал перстень. Со львами. Жаловался: обронил спьяну. Весь дом перерыл. Не нашел, спросил простокваши. Голову лечил простоквашей, болела голова. Горевал: отец убьет. Перстень – отцовский подарок. Львы Микен, стражи города…
«Я возвел Львиные ворота, – рычит дядя из глубин памяти. – Я…»
Ворота знаменитые, что и говорить. Четыре глыбы известняка. Дубовые, окованные медью, створки. Одна притолока весит семьсот пятьдесят талантов[56]. На фронтоне – львы попирают алтари. Головы зверей обагрены кровью. Горит вишневый жировик[57] на солнце. Кто послал львов на далекий Тафос? Кто велел хищникам бросить вызов? Может статься, что и сам Горгофон. А искать приходил для туману. Кинется ванакт: где подарок? – гулял у родича, обронил.
И не спросишь у мертвеца: так? нет?
Сопят коровы в ночи. Храпят волы, выпряженные из телег. Храпят пастухи с охранниками. Взлаивают спросонья пастушьи собаки. Безгласные, стоят тени на краю. Чудится Амфитриону: за ними, темнее мрака, гуще дурной крови, встает иная тень – великая. «Что? – спрашивает Пелопс Проклятый. – Не рад мне, внук? Зря – я тебе лучший друг. Женись на Алкмене, скорей женись! Зять бездетного ванакта к троносу ближе всех…» Уйди, просит Амфитрион. Раньше он думал, что у него один грозный дед – Персей. Ошибся – оба деда грозны по‑своему. Страх перед Персеем‑Истребителем, как резкий запах, не сразу рассеялся над Пелопоннесом. Но страх перед элидским собирателем земель висел над Островом Пелопса, как молот над наковальней. Интриган и предатель, Пелопс жил в своих замыслах. Проникнуть в их сердцевину было трудней, чем взять крепость.
– Это вы!
– Нет, вы!
Это я, думает Амфитрион. Я – тоже тень. Я черной тучей висел над Электрионидами, толкая на безумство. Кому вы хотели утереть нос, глупцы? Сыну хромого Алкея?! Я никогда не хотел превзойти дедушку Персея. Соперничать с бурей? Отца же я не считал за соперника. Иначе, подобно сыновьям Птерелая, ринулся бы на вызов, как бык на красное – лишь бы сравняться с победоносным отцом. Или хотя бы заслужить его одобрение…
«Я виноват. На мне нет вины, и все же я виноват…»
– Ты обещал! – кричит Эвер.
– Что?
Не сразу Амфитрион понимает, что обращаются к нему.
– Ты обещал! Ты клялся, что из Микен отправишь меня домой…
На мальчишке лица нет. Лицо осталось там, в пене прибоя. Вся правая сторона – сплошной кровоподтек. Опухоль сходит медленно, как паводок с низин. По лбу прошлись когтистой лапой. Хорошо, глаз цел. Жуткая маска дергается, требует:
– Ты! Обещал!
– А ты обещал вести себя смирно, – напоминает Амфитрион. – Не пытаться сбежать.
– Сбежать? – слова Эвер не произносит, а выплевывает. – Ну конечно! Ты только и мечтаешь, чтобы я сбежал! Один, без оружия, в сердце ваших земель… Я стану рабом быстрее, чем доберусь до ближайшей гавани! Да и в гавани… Кто возьмет меня на ладью? Кто поверит, что я – сын Птерелая?! Такими сыновьями торгуют на невольничьих рынках…
– Так тебе и надо! – вмешивается Ликимний. – Кто просил вас слать нам вызов?
– Нас?!
И все начинается заново.
– Вставай, – будит Тритон. – Сбежали.
– Кто? Эвер?!
– Пастухи. Охрана. Собак забрали, да…
Унылые коровы жевали траву. Дремали волы. Сдвинутые, ждали телеги с пифосами. У погасшего костра спали мальчишки. Спинами друг к другу, сжав кулаки. Остальные исчезли – ни человека. Элейцы ушли ночью, по‑воровски. Кому охота идти рядом с дурным вестником? По‑своему люди Поликсена были честны: до Микен оставалось полдня пути.
– Коровы, – бормочет довольный Тритон. – Наши…
Шторм шел на убыль.
Всю ночь он ярился, смешав небо и море. Молния Зевса скрещивалась с трезубцем Посейдона – брат восстал на брата. Изъязвленные перуном, волны‑каракатицы текли сине‑черным. Пронзенные зубчатыми остриями, тучи‑гроздья сочились черно‑синим. Кони морские и небесные топтали простор. Под их копытами мир бродил виноградным суслом, бурля от хмеля, рождающегося в муках. Горе кораблю, застигнутому бурей в открытых водах! Быть ему щепками, обломками, гнилой требухой! Быть его команде пищей для лупоглазых рыб… Нереиды, и те ушли на глубину, боясь превратиться в клочья пены. А братья‑Олимпийцы все тешились молодецкой забавой, пока не прискучила им потеха.
