— Разве это не он? Не киммериец?
— Он! — Зивилла скрипнула зубами. — Дикий наемный кабан! Киммерийский ублюдок!
— Вот и мне показалось, что это он, о достойнейшая. — Ангдольфо ухмыльнулся. — Тот самый ублюдок, ради которого мы полдня не слезали с седел. И он еще смеет насмехаться над…
— За ним! — оборвала его Зивилла и дала коню шпоры. — Конан! Эй, Конан!
— О, так вы меня наконец узнали, ваша светлость. — Киммериец обернулся у телеги с плесневеющими ячменными лепешками, провел ладонью по мокрой шее сонного буйвола. — Я весь к вашим услугам. Трезвый и целомудренный.
— Ты ей лучше не дерзи. — Барон Ангдольфо остановил пегую кобылу на сей раз чуть дальше от Конана. — А то, неровен час, этот поганый пейзаж украсится живописной виселицей. У госпожи приказ главнокомандующего — выяснить, почему в назначенный срок обоз не прибыл в Бусару, и привезти виновных в ставку.
— А если не получится — казнить на месте, — сердито добавила Зивилла. И вдруг, окинув киммерийца оценивающим взглядом, смягчила голос: — Показывай свое хозяйство, Конан.
* * *
— Считай себя везунчиком, если попадешь в Зиндан Танцующих, — добродушно говорила Зивилла Конану, прогуливаясь с ним рука об руку вдоль вереницы телег, ее свита мертвым сном спала в походном шатре. Смеркалось, в тучах над окоемом изредка проглядывал чахоточный месяц. Дождь как будто выдыхался, во всяком случае, он сошел на холодную морось. — Добыча брошена, половина людей разбежалась, кони дохнут…
— Люди тоже, — мрачно перебил Конан. — Перемерли почти все тяжелораненые. Копейщики и лучники — те самые, из моего отряда — сбежали, верно. Я выпряг коней, посадил на них возниц, и мы доехали по следам дезертиров до ближайшего селенья. Нашли только трупы жителей и пепелище. Если б не висел на моей шее проклятый обоз, я бы догнал подлецов и живыми закопал в землю. Еще позавчера. Сейчас я очень жалею, что повернул обратно.
— Да, обоз уже не спасти. — Дама Когира окинула телеги равнодушным взглядом. — Может, это и к лучшему. Быстрее будем драпать. Наверное, ты и впрямь сделал все, что мог, но постарайся понять Дазаута — на этой войне ему упорно не везет. Он не царской крови, обыкновенный выскочка из любимцев его величества, и при дворе у него гораздо больше завистников, чем заступников. Если он не подсунет Токтыгаю мальчика для порки, ему ничего не останется, как заголить собственный розовый зад. А тебя ему сам Митра посылает. Чужеземный наемный меч, виновник поражения у Лафата, горе-командир, от которого сбежали его воины. А тут еще этот дурацкий обоз…
— Я не гожусь в мальчики для порки, и Лафатское побоище — не только моя заслуга. Да ты и сама прекрасно это знаешь. — Конан высвободил руку и посмотрел ей в глаза. В них — зеленых, с серыми синими чарующими ободками, уже неразличимыми в вечернем полумраке, приплясывали насмешливые искорки.
— Конечно, знаю, да только что от этого меняется? — Ладони Зивиллы легли ему на бедра. — Завтра уезжаем, Конан Киммериец, и да хранит тебя Митра. Повозки сожжем, буйволов забьем, раненых возьмем с собой — тех, кто удержится в седле. Остальных бросим, и не спорь! — повысила она голос, а затем сказала гораздо мягче: — Я замерзла и устала. Хочу согреться кубком вина и поскорее лечь… под чей-нибудь бочок.
Конан расхохотался и провел широкими ладонями по ее влажным локонам.
— А утром у государя появится еще один повод отправить меня в Зиндан Танцующих, так, ваша светлость?
В сумерках он не увидел румянца, вспыхнувшего на щеках Зивиллы, зато ощутил, как напряглись ее пальцы. Нисколько не обескураженный, он привлек ее к себе, прильнул к холодным губам. Минуту или две могучий варвар и стройная когирянка простояли, скользя друг по другу ладонями и встречая только металл или мокрую ткань; в конце концов, Зивилла с тихим, протяжным стоном выгнулась назад и замерла на несколько мгновений, прикусив нижнюю губу.
— На моей телеге, — хрипло произнес Конан, — хватит места для двоих. И бурдюк вина найдется. — Он повернулся, взял молодую женщину за руку и повел за собой вдоль обоза.
* * *
За миг до пробуждения пальцы Конана сомкнулись на рукояти меча. В нескольких шагах справа раздался душераздирающий крик и тотчас сорвался на булькающий, свистящий кашель.
Конан перевалился через борт телеги, по щиколотку утопил ноги в жидкой глине, перемешанной с навозом. Во мраке метались тени; послышался новый вопль, ему вторило конское ржание, и внезапно вдоль всего обоза поднялся дикий гвалт. Мимо промчалось несколько всадников, послышались незнакомые голоса — грубые, гортанные. Зазвенела сталь, тренькнула тетива.
— Тревога! К оружию! — испуганно прокричали вдалеке, там, где свита Зивиллы поставила шатер. «Зивилла! — спохватился Конан. — Что с ней?»
Он поспешил обратно к телеге, чудом не промахнулся в темноте. Ощупал ворох кожаных плащей, служивших постелью ему, а в эту ночь и когирской красавице. Никого. Сзади часто захлюпала грязь, он обернулся и в последний миг — не видя, лишь по наитию — перехватил занесенную руку с клинком.
Нападавший обмяк от удара в скулу рукоятью меча — обмяк, но сознания не потерял. Конан вырвал у него оружие и бросил на землю, затем одной рукой зажал его тощую шею в железном захвате, а другой провел по лицу. Борода, слюнявый рот и острые зубы, не упустившие возможности вцепиться Конану в ладонь. Он выругался и дал пленнику затрещину.
— Свой? Чужой? — проговорил киммериец в ухо бородача. — Если свой — назовись, а то убью.
Вместо ответа пленник попытался двинуть его затылком. Через два удара сердца он лежал с перерезанным горлом. Мимо проскакал всадник, волоча на аркане заходящуюся криком добычу; Конан бросился на выручку, не догнал, зато встретился с другим седоком — вернее, седок встретил животом его меч.
Киммериец не пытался поймать осиротевшего коня, он стремглав кинулся к шатру свиты — Зивилла наверняка побежала к своим людям. Дважды ему на пути попадались невидимки, одного он зарубил — тот себя выдал невнятной, визгливой бранью. Второй без звука шарахнулся в сторону, и Конан не стал его преследовать, решил, что это, скорее всего, свой.
Только возле шатра нападающие встретили серьезный отпор — телохранители Зивиллы не даром ели свой хлеб. Они оставались в шатре, пока не запалили в походной жаровне смоляные факелы, припасенные как раз на случай ночной атаки. Затем восемь человек покинули укрытие, в разных местах воткнули факелы в землю и отбежали на несколько шагов — чтобы свет не слепил их самих и не делал легкой мишенью для неприятельских стрел. Враги бросились на огонь, точно ночные мотыльки; вокруг шатра завязалась ожесточенная схватка; трое или четверо арбалетчиков Зивиллы, оставаясь в укрытии, через наспех прорезанные в стенах бойницы защищали друзей от чужих лучников. Конану показалось, что никто не обороняет вход — свитские рубились в некотором отдалении, а за откинутым пологом царила тьма. Видимо, это и соблазнило дюжего вражеского солдата; выставив перед собой короткую пику, он на полусогнутых ногах двинулся к темному проему… и получил в грудь железную стрелу. Коренастый всадник ловко заарканил верхушку центрального шеста, украшенного синим флажком с гербом Когира, развернул коня и яростно хлестнул нагайкой. Аркан натянулся, шест затрещал, но выдержал; конь поскользнулся всеми четырьмя копытами и рухнул на землю, придавив седока. Никто не бросился его убивать; никто не поспешил к нему на помощь. Вассалы Зивиллы рубились умело и азартно, каждый отбивался от двоих-троих противников, но ни один когирец пока не был убит или серьезно ранен. Враги несли потери, но их это не смущало. На смену павшим с воем выбегали из темноты новые солдаты с пиками или кривыми саблями.
