Чаша острова была ориентирована на восток, и восходящее солнце ослепило его, когда он вышел из башни. Стояла поздняя осень, дул пронизывающий ветер, но день оказался солнечным и ясным, остро пахло солью и водорослями.
Прежде всего, он отошел к кромке воды и оттуда окинул взглядом странное место, в котором оказался.
В основании чаши лежала подковообразная терраса, высотой метров в семь, по верху которой, исчезая где-то за склонами бетонной горы, шла дорога. Сама чаша состояла из черно-зеленых бетонных глыб, не наваленных беспорядочно, как на волноломах, но и не уложенных так, как укладывают стенку. Блоки были уложены под разными, неравномерно повторяющимися углами, как если бы ими играл огромный ребенок. Сооружение имело некоторый уклон назад и метров тридцать в высоту в высшей своей точке. Совершенно непонятно было, каким образом вся затея была осуществлена технически, если только тут не использовался рабский труд, как при строительстве пирамид. Края чаши понижались по мере приближения к воде, переходя в волноломы, охватывающие бухту, как клешни рака. Внутри этого творения сумасшедшего кубиста находилась башня маяка, сложенная из дикого камня и несколько вполне прозаических бетонных коробок бывшего научного комплекса. Прямо над ними, на уровне террасы, в стене было трое мощных железных ворот, выкрашенных серой флотской краской – видимо, те самые боксы, которые поминал Дима.
Он пошел вдоль линии прибоя, приглядываясь ко всякой всячине, выброшенной морем, пока не уперся в волнолом. Кряхтя, он забрался наверх. Отсюда стало видно, что дорога спускается с террасы в виде пандуса и, отворачивая от моря, уходит в глубь острова. Не очень-то ему хотелось, но надо было подвигаться, надо было подышать свежим воздухом, надо было протянуть как-то до трех часов и уйти подальше от фляг со спиртом, поэтому, он сполз с волнолома, вышел на дорогу и побрел, куда глаза глядят, огибая бок горы, ощетинившийся бетонными глыбами.
Он шел не менее получаса, постоянно имея по левую руку унылый солончак, тянувшийся вплоть до моря, которое было везде, пока не оказался в тылу циклопической чаши.
Господи ты, Боже мой! Он стоял в сюрреалистической тишине, нарушаемой только звоном какой-то одуревшей цикады, запрокинув к небу голову и отвесив челюсть. Отсюда эта штука выглядела, как настоящая пирамида, как спина чудовищного крокодила, как черт знает что. Здесь не было террасы, отчего сооружение выглядело еще выше, но кладка была такой же, только с большим уклоном. Сколько же тысяч кубометров бетона сюда уложили? Да здесь же была половина Ассуанской плотины, ее наверняка было видно из космоса. И если здесь находился военный объект, то какого дьявола они так светились? На вершине сооружения была триангуляционная вышка, что значило, что на территории острова были еще какие-то постройки, которые как-то привязывали к местности. Но он больше ничего не видел. Не занятая пирамидой часть острова представляла собой, как и говорил капитан, большой заросшее камышом болото. Дальше начиналось море, и вода в том направлении была светлее, чем окружающая, видимо, там было мелко. Вдали просматривалась береговая линия, которая, несмотря на ясный, солнечный день, казалась смутной и затянутой испарениями. Наверное, то и был проклятый Бокатер.
Он побродил вдоль кромки болота, нашел и сорвал там несколько стеблей тысячелистника. Он знал, что корни камышей можно использовать в качестве крахмалистого субстрата для сусла, но сейчас был не в том состоянии, чтобы ковыряться в грязи. Барабаны начинали стучать, но был всего лишь полдень. Не рискуя и не имея желания огибать пирамиду с противоположной стороны, он закурил вонючую «памирину», которой снабдила его контора и, стараясь не ускорять шаг, побрел назад той же дорогой.
Он свернул с дороги в том месте, где она ближе всего подходила к морю, и направился, было, к воде, чтобы ополоснуть лицо и руки, но, увидев, что море мотает волной мертвого детеныша дельфина, плюнул и полез на волнолом.
Как ни тянул он резину, но было всего лишь тринадцать тридцать, а барабаны стучали все сильнее и сильнее. Его уже не интересовало ничего – ни циклопические постройки, ни таинственные боксы, его интересовала только выпивка. И, швырнув в песок окурок, он почти побежал к башне.
На кухне, облизывая пересохшие губы, он дрожащими руками смешал в стакане водку и выпил залпом. По жилам растекся огонь.
Он сидел на кухне, спокойный, умиротворенный и, подняв ноги на стол, пускал в потолок струйки пахучего дыма.
Алкоголь, который довел его до нынешнего состояния, имел свойство на время собирать его в единое целое из медузы, выброшенной на берег и дрожащей на ветру, снова превращать в человека.
Он сидел и вспоминал, для воспоминаний было много времени, может быть, даже слишком много.
Его жизнь сломалась вовсе не шесть месяцев назад, когда он вылетел из университета. В течение пяти лет до того она постоянно давала многочисленные трещины по всему полю и потеря работы оказалась просто последним толчком, обрушившим разрозненные куски вниз.
Жена ушла от него не из-за его пьянства. Просто однажды на даче у приятеля, где они что-то там праздновали, он не вовремя проснулся ночью и застал ее в сарайчике, среди всякого хозяйственного инвентаря, вместе с хозяином – со спущенными штанами.
Тогда его посетил первый из его приступов безумия. Он слабо помнил в деталях, что произошло. Он помнил только крики, мечущиеся фигуры и звон битого стекла. Его потом месяцами преследовал вид голой, окровавленной груди жены, мотающейся в пятнах электрического света, вспыхнувшего в окнах дачи.
Жена исчезла вместе с трехлетним сыном и больше уже не появились никогда. Он был плохим отцом, и воспоминания о ребенке не мучили его по ночам. Но ярость мучила.
Приятель долго лежал в больнице со сломанным носом, челюстью, ключицей, рукой и тяжелым сотрясением мозга. Однако, заинтересованных в том, чтобы вынести из дачи сор не нашлось и последствий не возникло.
Он стал пить намного больше и стал бывать буен во хмелю. Но, применяющий насилие, имеет все шансы испытать его на своей шкуре, а он не был настоящим бойцом. Поэтому такие вещи, как выбитый зуб или рассеченная бровь стали обычным явлением в его жизни. А ведь он привык считать себя добродушным, интеллигентным человеком и, рассматривая себя в зеркале по утрам, со страхом думал, - «Да что же со мной произошло?»
Он начал жестко контролировать себя, ограничил выпивку, следил за языком, не распускал руки. Но приступы ярости отнюдь не стали реже. Они даже приобрели особую, лютую интенсивность. В этот период в его жизни произошла цепочка странных, необъяснимых событий.
