мозаики. Однако бойцы Гоурин медленно подбирались ближе и уже стояли в считаных метрах, пораженно глядя на Цадкиила.
— Витч? — повторила Гоурин, переключившись на другой канал.
— Сержант? — раздался далекий искаженный голос. — Это вы?
— Я. Видишь звезду?
— Какие звезды? Сержант, сейчас ведь день.
— Я имею в виду на земле, на камнях.
По залу разнесся смех, до того искаженный плохой связью, что прозвучал будто вопль зверя.
— Простите, да, — сказал Витч, с трудом взяв себя в руки. — Я понял, о чем вы. Да, мы на нее целый час пялились. Не могли понять, звезда это или…
— Встаньте в центр, — перебила его Гоурин, устыдившись лепета не в меру взбудораженного бойца.
— Вас понял.
Все слышали, как он отдает приказы другим культистам, говоря им встать в центре звезды.
— Все идет по плану? — спросил Витч, пока его бойцы исполняли указания. — Вы поймали полковника на мосту?
Гоурин не удержалась от улыбки, представив напыщенную рожу Федорака.
— Все прошло как по маслу. «Заключенным в аду» крышка. Федорак отправил деблокирующий отряд в Орксус, но их уже перебили или переманили на нашу сторону. А теперь мы подорвали полковника на мосту. Взять Адурим будет легко. А когда столица будет наша, мы займем весь Сабассус. Просвещенное Воинство победило, Витч. Мы справились.
— А ваш господин? — Голос сектанта дрожал от воодушевления. — Он прибыл?
— Он здесь. И он хочет, чтобы вы собрались на звезде.
— Мы все на месте, сержант. Что теперь?
Гоурин посмотрела на демона.
— Секунду, — ответил тот, чуть повернув посох. В ответ на это нити синего света растянулись в других направлениях, выводя иные образы на камне. — Они что-нибудь видят?
— Витч, видишь что-нибудь?
— Да много чего с такой высоты.
— Я имею в виду что-нибудь новое.
— Нет.
Цадкиил что-то пробормотал и вновь повернул посох, вызвав еще одну волну образов.
— Да! Нити синего света! — с явным удовольствием доложил Витч. — Они окружают нас. Это невероятно.
— Теперь, — заговорил Цадкиил, показав на звезду под ногами Гоурин, — собери своих солдат на линиях этой звезды.
Ведьма подозвала Аспис и остальных. Они спешно занимали свои места, воодушевленно перешептываясь и не отводя глаз от узоров на полу.
— И что теперь? — спросила Гоурин.
Цадкиил подозвал ее к себе, к самому центру звезды. Затем он вытащил посох, и зал преобразился. Каждая колонна и арка внезапно вспыхнули внутренним огнем. Прежде запыленные и обветшалые камни превратились в нечто ослепительное, переливающееся и кристаллическое. Смертные завороженно озирались по сторонам. Казалось, они находятся внутри огромного алмаза, и сквозь все грани льется солнечный свет.
Культисты на звезде начали мерцать холодным светом, как линии на полу. Аспис довольно рассмеялась, и Гоурин протянула руку, желая коснуться ее пылающей кожи.
Цадкиил удержал ее.
— Мы все служим Тзинчу так, как лучше всего можем помочь его замыслам. — Демон постучал посохом по полу, подавшись ближе. Гоурин вновь ощутила, как колотится сердце. — Грядет великое изменение. Миг вознесения, когда человечество сбежит от прошлого и воспарит к будущему. — Она видела, как нечто движется под мантией, будто из-под ткани пытались вырваться десятки зверей. — Одним из нас уготовано стать поборниками дела Тзинча и нести его знамя. Другие станут топливом для великого тигеля перемен, — он махнул, показывая посохом на пылающие фигуры вокруг. — Витч и прочие пожертвовали свою жизненную силу, дабы Девять преодолели смерть.
Даже экстаз нахождения так близко к Цадкиилу не мог полностью скрыть от Гоурин смысла этих слов.
— Жизненную силу?
Демон показал на мозаику, ставшую столь же многогранной и яркой, как и все остальное. Гоурин казалось, что она стоит на замерзшем пруду. Женщина пыталась сохранить концентрацию. Она так долго убеждала этих людей примкнуть к ней, столько лет медленно открывала им жестокость имперской пропаганды, готовила революцию, сплетала незаметные чары, чтобы направить их ненависть.
— Благодаря душам твоих людей братья пробуждаются. — Цадкиил показал посохом на углы сверкающей мозаики. — После долгой дремы горы готовы восстать.
Аспис завопила. Покрывающий ее свет стал сапфировым пламенем, омывшим хрупкое тело, что начало извиваться в корчах. Гоурин снова бросилась было к ней, но не смогла вырваться из хватки Цадкиила. Аспис пыталась сойти со звезды, но будто приросла к полу. Ее вопли стали громче, когда огонь достал до лица. Кожа вздулась, и появились пузыри.
Завыли от муки и Зостер, и Сифус, поглощенные синим пламенем. Огонь расходился по символу, и вот уже все на звезде дергались в судорогах. По вокс-сети она слышала вопли Витча и других солдат. Гоурин билась в хватке Цадкиила, пытаясь вырваться, а хор мучения становился все громче.
— Нет! — задыхаясь, прокричала она. — Они же мне доверяли! Я ведь обещала, что приведу их к свободе!
— Грядет изменение, — тихо сказал Цадкиил, крепче сжимая ее, и колдунья поняла, что у него не руки, а клубки змей, оплетших ее пластины брони.
— Ты готова?
Лишь тогда Гоурин ясно увидела свет в его глазницах. Сияние истины. Не чудесной, но устрашающей.
Она с растущим ужасом посмотрела вниз и обнаружила, что тоже будто приросла к линиям на полу.
Ведьма завопила, когда пламя окутало ее.
Полковой штаб Люпианского 145-го «Заключенные в аду»
Адурим, дельта Абиссамы, Сабассус
У Императора было другое лицо. Оно выглядывало из-под первого, поразив полковника Федорака силой своего взора. Штурм Адурима оказался столь яростным, что многие постройки уже обвалились, недвусмысленно предвещая капитуляцию. Здание столовой полка еще не рухнуло, в отличие от многих соседних домов, но стены были пробиты. Обломки и пепел разлетелись по столам. И там, где фреска Императора осыпалась, открылось гораздо более старое изображение. Должно быть, оно и послужило вдохновением для следующего. В какой-то момент в истории города генерал, у которого денег было больше, чем здравого смысла, решил заменить изначальную картину броской цветастой фреской, которую Федорак так ненавидел. Но старый образ пробудил в гвардейце иное, незнакомое чувство. Выпущенные минометами снаряды продолжали падать на улицы, выбивая клубы пыли из руин, а полковник не мог отвести взгляда от древней картины.
Федорак крепче сжал рукоять пистолета. Он пришел в столовую, намереваясь вышибить из головы безумие вместе с мозгами. Его жизнь превратилась в нескончаемый кошмар. Как полковник ни пытался думать о чем-то другом, он всегда чувствовал, как о череп скребется сумасшествие — невыносимые воспоминания о закутанном монахе, невыносимые проблески его торчащего из-под капюшона клюва и невозможно длинных искривленных пальцев. Но теперь, омытый источаемой картиной силой, он опустил пистолет. Быть может, он еще немного поживет.
Задумка старого портрета была совершенно другой,
