Тем не менее, это было быстрее – а главное, безопаснее, – чем давиться в толпе.
Суд, изгнание, оракул – сын хромого Алкея не помнил ничего. В душе, соперничая с пожаром катастрофы, пылало единственное, всепоглощающее желание: отыскать Алкмену. Встать рядом, защитить… Любовь? Страсть? Верность?! Он не задумывался, как это называется. Остановись Амфитрион, дай волю рассудку, и тот услужливо разъяснил бы: «Ты опоздал спасти ее братьев. Ты убил ее отца. Мать Алкмены – твоя родная сестра! – повредилась умом. Невежды сказали бы: кому есть дело до дочери покойного владыки Микен, кроме тебя? Но мудрецы – о‑о, мудрецы знают истину. Спасай свою шкуру, изгнанник! Ищи очищения в чужих краях! Вот что сказали бы мудрецы…» Да, рассудок нашел бы внятные, полезные, и даже благородные объяснения. Каких желаете? – подыщем на любой вкус. Но рассудок – не воин, ему требовалась остановка, передышка, а Амфитрион не мог себе позволить и миг промедления. Он спотыкался, падал, колени кровоточили, и ладони, и бока, хитон же – лохмотья, рванина; хорошо еще, что тут нечему гореть – голые ветки кустов, ссохшиеся до гранитной твердости, сопротивлялись волнам жара, и лишь дымили местами. Полосы удушливого дыма Амфитрион проскакивал, согнувшись в три погибели, кашляя и закрывая лицо руками. Глаза слезились, он с трудом разбирал дорогу. Спасибо беснующемуся солнцу – в темноте он давно бы уже катился вниз ободранным куском мяса.
– Хаа‑ай, гроза над морем…
Пел он, или бормотал, или вовсе молчал, беззвучно шевеля запекшимися губами – не все ли равно, если дедова песня придала сил? Цепляясь за горячие, за колючие руки маквиса, Амфитрион взял правее. Там, помнилось ему, был шанс выбраться на тропу, ведущую к калитке. Дед однажды проехал здесь на колеснице, и внука взял с собой, хотя мама ругалась; Амфитрион был маленький, едва выше перил, а тропа спиралью опоясывала холм, выводя к Хавосскому ущелью…
– Вы чего это, а? Вы куда?
– Прочь с дороги!
– Нет, вы чего?
– Прочь, болван!
Сперва Амфитрион решил, что безумие настигло его. Голоса неслись с неба – откуда ж еще? Боги, опаленные диким солнцем, вдруг заговорили грубо, как простые смертные. В вопросах сыну Алкея чудился бас Тритона, в ответах – напор оратора, с каким на суде выступал молодой терет. Да нет же, точно, Тритон…
– Куда вы их, а?
– Жить надоело, дурак?
– Ох! Больно! Главк, она кусается…
И женский вопль из‑под прокушенной ладони:
– Тритон, спасай!..
– Алкмена? – изумился Тритон, откуда бы он ни взялся.
– Ты, бугай! Не лезь не в свое дело!
– Эй, значит! – упорствовал Тритон. – Сам бугай! Давай ее сюда!
– Пошел вон!
– Сюда! – и воплем искреннего сердца: – Это же наше!
– Это дочь ванакта! Это вдова ванакта!
– Наше!
Верный тирренец твердо помнил: дочь ванакта была обещана Амфитриону. И не делал разницы между коровами и невестой. Наше, и хоть ты тресни.
– Город горит! Мы вывозим их в Мидею!
– Тритон! На помощь…
Тропа была над головой. Голоса неслись оттуда: споря, сердясь, умоляя. Временами их перекрывало конское ржание. Рассудок, трусливый мерзавец, свалился в пропасть; освободившись от докучливой ноши, не размышляя, легкий как ветер, Амфитрион на четвереньках кинулся вперед, по склону. Боль в коленях, в ладонях подстегивала его: скорей! Кто‑то прыгнул ему на спину, оседлал, придавил к земле. Жесткая рука обручем перехватила горло, лишая дыхания.
– Валите дурака! – жаркий крик опалил затылок. – Быстрей! А я…
Извернувшись змеей, Амфитрион едва успел поймать чужое запястье. Бронза ножа сверкнула в глаза. Сила нашла на силу; острие сползло ниже, к щеке, царапнуло скулу, и нехотя, еще помня вкус живой крови, начало отодвигаться. Мышцы спины взвыли от напряжения и боли. Под лопатками шевелились корни вереска, хищными узлами выпятившись из глинистой почвы. Казалось, из земли, бодаясь твердыми рожками, лезет сатир. Высвободив вторую руку, Амфитрион ухватил нападающего за глотку. Кадык, хрящеватый и скользкий, хрустнул в мертвой хватке. Человек захрипел; мотнув головой, резко откинулся назад, желая высвободиться. Нож выпал из онемевших пальцев, плашмя ударил Амфитриона в рот. Лопнула губа; на языке – медь и соль. Лежа на спине, сын Алкея согнул ноги в коленях, подтянув их к груди – проклятый сатир вонзил рога до самого сердца! – и изо всех сил брыкнул, как бойкий жеребенок. Враг еще хрипел, когда удар пришелся несчастному в живот. И вот уже Амфитрион навалился сверху, укрощая бьющееся тело, будто строптивого пса, вдавливая чье‑то лицо в россыпь камней. Холм плясал, небо плясало; это была оргия во славу нового, безымянного бога. Ритм опьянял, даря лишний глоток воздуха. Вскинувшись единым движением, Амфитрион вознес руки к пылающему небу, беря ночное солнце в свидетели – и, крича, опустил кулаки на хребет поверженного. Так рушатся горы; так падает шторм. Треск, задыхающийся стон – не оборачиваясь, не интересуясь судьбой человека, раненого или убитого, Амфитрион птицей взлетел на тропу. Ударился головой о борт колесницы, рассек лоб; выхватил из‑под копыт лошадей оброненное кем‑то копье. Ясеневое древко само легло в руки. По лицу струилась кровь, затекала в глаза. Смутная фигура колыхалась перед ним, напрашиваясь на выпад.
– Все, – сказал Тритон. – Ты это…
– Кто? Где?!
– В меня не тычь, а?
Стражник со свернутой шеей лежал у ног тирренца. Другой стражник скорчился на земле ближе к запертой калитке. Дротик торчал у него между ребер. На фоне вселенской катастрофы две мелкие смерти смотрелись пустяком, занозой в ляжке великана. Умри сотня, тысяча – мир и не поморщится, готовясь сползти в бездну. Конец близился – на севере, со стороны Олимпа, вставала крепость из туч. Иссиня‑черная, она разрослась на полнеба. В клубящейся мгле Зевесовой эгиды[67] – колесами по булыжнику – перекатывался гром. Рычание было таким низким, что воспринималось не слухом – телом. Две враждующие силы разделили небесный свод: туче досталась северная половина, солнцу – южная. Ком огня метался зверем, угодившим в западню. Напрасно! – скрытый во тьме Зевс уже замахнулся для удара. Молния, блеском соперничающая с солнцем, в броске покрыла чудовищное расстояние. Следом уже торопилась вторая, третья, десятая. Без перерыва, сотрясая Ойкумену, огонь бил в огонь. Забыв обо всем, Амфитрион упал ничком, закрыв голову руками. Любовь, верность, страх – ничто больше не имело значения. Наверное, в Аиде, на переправе из царства живых в царство теней, он вспомнит крик Алкмены, упрямство Тритона, драку на склоне – и, хлебнув из Леты, забудет навеки. К чему теням память? Особенно если царство живых перестало существовать, разодранное в клочья битвой пламени и пламени…
