— Вот и покажешь, зря ли я тебя тут все веко нахваливал, да не зря ли вообще Дом дал, камнями-молотами прочь не погнал...
— Хорошо. Покажу. — Выпь поднял руки, признавая волю хозяина. — Только вы уйдите. В Дом. В окно смотрите.
— А-ха-ха, вот бестолковый! Или мы бабы трусливые, от овдо толстобоких прятаться?
Староста разомкнул створцы — и гул потек черной водой. Овдо за овдо, сплошной гладкой цепью выходили в темноту злые, взбудораженные особые. Выпь, стараясь не показывать волнения, не пахнуть страхом, встал сбоку, отслеживая каждого. Была затея — узнать матку, будущий осередок роя, подхватить и спрятать. А тогда и гул бы повертелся-повертелся, да ушел обратно, мирно спать.
Гости же хохотали, орали, пьяно взмахивали руками, шугая овдо.
— Ну и крупные они у тебя! Почище моих будут!
— А то, знай, из какой семьи девку берешь...
— Ну а по мне — шелюзга, стоило ли бахвалиться! — заявил другой гость и наподдал блестящим сапогом в бок ленивому овдо, вьющемуся у земли.
Тяжелому, крупному, с еле приметной светящейся линией по хребту — местом будущего разлома-деления.
Выпь покрылся липким, холодным потом.
Гул взвился, как смертельно оскорбленный человек, гостя вмиг объял пляшущий черный факел. Плеснул — и распался, в куски, в клочья растащив мужика. Второй гость повалился на спину, бессвязно закричал, бестолково замахал руками — накрыло и его.
Дикий вскрик срезало под корень.
Выпь оскалил зубы и запел: зарычал, низко завыл, голосом, как давильным камнем прижимая к земле взбесившийся гул. От натуги во рту сделалось солоно, а гул все метался, не в силах подняться выше, стреноженный сторонней волей, разрывался между ярением и приказом извне.
Наконец, сдался, медленно потек обратно в улей. Выпь, не обрывая песни, прикрыл створцы, сдвинул засов — и стала тишина.
Глухо ворчал, стучал в стены обиженный гул. Староста сидел на земле, таращился на своего пастуха. Скреб пальцами. Словно восковина забила ему уши, словно разумник унес сознание — ужас студнем застыл в открытых глазах, сковал члены немотой. Губы развалились, на нарядной бороде блестела слюна.
Выпь посмотрел. Выдохнул. И, не оглядываясь, быстро зашагал к своему Дому.
***
Собирать в дорогу особо нечего было, все пожитки пастуха, включая любимую безделку, эдр о двенадцати граней, легли в одну сумку на двух широких ремнях. Выпь пристроил ее за плечами, завернул в одеяло сонную девочку-Серебрянку.
Погладил грустный Дом по шершавому боку.
— Прости. Плохим я хозяином был. За приют спасибо. Прощай.
Тахи у пастуха не было, но на своих двоих шагать он мог долго и быстро — навык полезный. Большая, укатанная дорога от стана одна стелилась, на ней пастуха в первую голову искать бы стали. Выпь, рискуя, избрал другой путь, окольный, через Самантовую рощу, костяную путаницу. Место дурное. Не лес, скалящийся из темноты, но все же к людям не доброе.
— Втянул я тебя, — пробормотал пастух Серебрянке, невольно замедляя шаг на подходе к роще.
— Это ничего, не страшно, — неожиданно отозвалась девочка, — и можешь меня уже на ноги поставить. Я теперь умею ходить.
Выпь, помолчав, выполнил просьбу. Девочка и впрямь твердо встала на ноги, сделала пару шагов. Довольно кивнула.
Пастух смотрел на странное свое приобретение, приобретение глядело в ответ. Улыбнулось, и Выпь рассмотрел, что пластинки ротовые треснули, расщепились на мелкие частые зубки.
— Давай так, — вздохнула Серебрянка, — тебе же едино, куда идти, лишь бы подальше, да? Я предлагаю к…к Черному Городцу двигаться. Так, кажется? Ты же... отшельник? Там тебя кто искать будет?
— Городец, — Выпь оглянулся на покинутый стан, с досадой сжал кулаки.
Ну, староста, удружил бахвальством...
Прикинул путь — не близкий, надо сказать. Но куда ему податься, с клеймом пастуха, не удержавшего гул. Погубившего двух (или трех?) человек. Ибо, по совести, не на овдо же вину сваливать.
— Пусть Городец.
Девочка вгляделась в рощу и смущенно прижалась к ноге Выпь.
— Я тебе мешать не буду, но за руку подержусь, можно?
Выпь крепче сжал холодную ладонь. Доверчивая робость спутницы странным образом вселяла уверенность в него самого.
Самантовая роща дремала. Ее силой, ее праздником были зеленая и белая, красной она теряла в весе и почти не проявляла интереса к случайным проходникам. Благо, последних мало было, люди и особые держались подальше от рощи.
— Здесь можно разговаривать? — спросила Серебрянка, оглядываясь.
— Можно. Только осторожно.
— Что это вообще за место такое?
— Самантовая роща, — стараясь говорить как можно тише, ответил Выпь.
— То есть роща Саманты?
— Она не чья-то. Она сама своя. Сама по себе.
— Она живая?
— Да.
Девочка зябко повела плечами.
— А почему ты шепчешь? У тебя горло болит?
Пастух моргнул, замялся:
— Да.
— Врешь, — она расстроено нахмурилась, будто его ложь или правда имели для нее огромное значение.
Выпь ничего не сказал на это.
Самантовая роща являла собой кружевной узор хитрой, странной красоты — словно некто расшил спекшуюся черную землю белыми костяными нитями, да стежки — в человеческий рост — не потрудился затянуть. Стежки эти Выпь напоминали позвонки — как есть дуга с отростком.
Пробираться лабиринтом следовало медленно и с величайшим бережением. И убереги Полог задеть хоть одну дугу!
Сказывали, что прежде было здесь одно великое хоронилище неких особых, куда сбивались твари помирать. Плоть сгнивала, а кости после жили, в одну сеть сращивались, соки земляные сосали или, случалось, живых прихватывали.
Выпь снял сумку, первым скользнул под дугой-стежком, стараясь не коснуться даже краешком одежды. Распрямился осторожно, окинул взглядом предстоящий путь — в простых дугах да причудливых фигурах, светящихся неясным белым.
— Это было бы даже красиво, если бы не было так страшно, — на удивление точно озвучила его мысли девочка и прибавила загадочное, — биолюминесценция...
Они шли еще, а потом до обострившегося слуха Выпь долетел далекий, высокий голос тахи. Пастух обернулся. Неужели погоня столь отчаянна, что люди осмелились бросить скакунов через рощу?
— Это за нами?
— Это за мной. Нужно быстрее.
Странная девочка наверняка устала выдерживать ходку, заданную пастухом, но прибавила шаг. Она совершенно точно не была человеком — какой человеческий детеныш, босой и наверняка голодный, удержался бы от слезных жалоб, капризных криков?
Сердце рощи, самое густое переплетение кружева, лежало за спиной, им оставалось не так много, когда ближайшая петля вдруг без предупреждения ушла в землю. Оба замерли, Серебрянка со свистом втянула воздух, крепко ухватила за руку Выпь.
Прочие дуги последовали примеру товарки, дружно ныряя под землю. Сияние вокруг гасло, темнота наваливалась душным одеялом.
— Что они делают?
— Она. Она меняет узор.
Он уже видел окончание рощи, теперь же они могли оказаться либо в ее середке, либо в самом истоке — как решит хозяйка. Говорили, что иные путники бродили до смерти, замороченные новыми и новыми витками кружев, дурным узором.
Выпь сжал зубы, крепко ухватил девчонку:
— Бежим.
Припустили — во все лопатки.
Они неслись, перескакивая через вздымающиеся из земли белые костяные дуги, уклонялись от летящих навстречу отростков, обдирались, на брюхе проскальзывая под стягивающимися петлями, а роща не кончалась. В какой-то момент Выпь отчаялся — они бежали словно вслепую, строго подчиняясь узорам, как того хотела роща. Девочка, держащаяся бок о бок со спутником, вякнула, получив отростком, Выпь скосил глаза и полетел кувырком, запнувшись.
Сел, тряхнул головой, пытаясь остановить вращающийся каруселью мир. В двух шагах впереди поперла из земли толстая, сверкающая арка — и тут же просела, прогнулась под тяжестью прыгнувшей ей на хребет фигуры:
— По верхам! — велел знакомый мужской голос.
