и не только я. Их же всё время посылают коллапсы разгребать за «спасибо». Типа миссия и долг, всё такое. Но они же не все долбанутые, есть и те, кто знает, с какой стороны на бутерброде масло. Вот и этот из таких. Ушлый парень, не спешит коллапс останавливать, сначала мне сообщает и организует выход беженцев с ценностями. Чаще всего у них один хлам, но бывает и что-то интересное. Впрочем, беженцы сами товар, но это я уже говорил. А потом он срез спасает… Ну, если успеет, конечно. Надо же выдержать время, чтобы аборигены прониклись, поняли, что всем кабзда, и были готовы бежать, прихватив имущество. В общем, ситуация вин-вин — и он задание выполнил, и мы заработали. Потом ему откатываем процентик, он опять в шоколаде.
— И что за корректор? — спросила недобрым тоном Аннушка.
— Он не дурак представляться. И так приметный, рыжий такой. Я у него документы не спрашивал. Вот, сдадим товар, оставим ему долю.
— Рыжий, значит. Вот ведь сука! Знала бы я…
— Что, знакомец? — ухмыльнулся Мирон. — Тесен Мультиверсум…
— Ага, был знакомец. Да весь вышел. Видишь ли, он, как и ты, думал, что правила для других, и что всегда выкрутится. Но доигрался. Не пригодится ему его доля, впрочем, и выделять её будет не с чего. Итак, последний шанс — возвращайся на Терминал, рассказывай всё, что знаешь, под запись брокеру, верни беженцам имущество, выплати компенсацию. Тогда, может быть, уйдёшь живым. Караваны тебе больше не водить, но, я думаю, ты уже накопил себе на приличную пенсию.
— Или что?
— Или попробуй меня грохнуть и посмотри, что получится.
— У меня есть встречное предложение, — скривился Мирон. — Вы просто сваливаете. Будем считать, что вы меня не догнали. Можете забрать этих нищебродов, я даже машины с ними отдам, всё равно эта пиздючка малолетняя их не тянет. Хлам верну, говна не жалко, кроме пары позиций, у меня по ним заказ. У вас есть глойти, везите их куда хотите. А я отправлюсь своей дорогой. На Терминал больше не сунусь, сменю маршруты, ты меня не увидишь. Убыток, конечно, но зато разойдёмся краями. Про тебя всякое рассказывают, не хочу обострять. Как тебе такой вариант?
— Мирон, — позвал его, поднимающийся на ноги врач, — послушай…
— Потом, — оборвал его караванщик.
— Мирон, она умерла.
Все посмотрели на девчонку — она лежит, оскалившись в смертной муке, глаза закрыты, не дышит.
— Твою мать, — сказал с досадой караван-баши, — значит, не разойдёмся. Мне нужна глойти.
Он потянулся к висящему на плече дробовику.
Я, честно говоря, ожидал, что дело этим кончится. Такие, как Мирон, не склонны сдаваться, если видят шанс отбиться. Отстреливаются, финтят, уходят посадками. Есть шанс — будут драться. На мой взгляд, шансы у него хорошие, так что было бы странно ждать чего-то другого. Уверен, что даже если бы девчонка не умерла, он бы всё равно попытался бы нас грохнуть. Сделал бы вид, что договорились, и ударил в спину. Насмотрелся на таких. В общем, когда моя чуйка заверещала: «Началось!» — я был готов.
Рука Мирона только дёрнулась к ремню дробовика, а я уже ткнул стоящего ко мне спиной караванщика верхней частью костыля под колени. Резко и неожиданно, так что он завалился на спину прямо мне под ногу, а я добавил кулаком по лбу, шарахнув его затылком об асфальт. Пара секунд, у меня в руке короткий помповик, а остальные водители даже ещё не поняли, что разговоры кончились. Когда Мирон перехватил ружье из-за спины и навёл его на Аннушку, я успел первым. Пять лет в штурмовых, не кот насрал. Сноп картечи прилетел ему аккурат в живот, грудь и руки, так что ответный выстрел не состоялся. Дробовик на небольшой дистанции вполне действенная штука, хотя я скучаю по пулемёту.
Я ожидал, что Аннушка схватится за пистолет, но она за ним даже не потянулась. Вместо этого крутнула перед собой руками, отчего все звуки заглохли, солнце погасло, накатил лютый холод и туман — и тут же всё вернулось как было. Кроме караванщиков и Мирона. Машины, дорога, я, Донка, Аннушка, мёртвая девчонка — а их нет.
— Ох, — выдохнула, оседая на трясущихся ногах, Донка, — я чуть не описалась. Разве так можно? Думала, нам конец.
— Если б меня было легко убить, — фыркнула Аннушка, — кто-нибудь давно бы это сделал. Ты поспешил, солдат, всё было под контролем.
— Разумеется, — кивнул я. — А как же. Непременно.
— Сходи, успокой беженцев. Выстрел их мог напугать.
Я закинул оружие за спину, поднял костыли и заковылял к машинам. Из вахтовки и автобусов происходящее в голове колонны не видно, так что среди пассажиров царит тихая паника.
— И снова здравствуйте, — сказал я, постучав костылём в окно. — Вылезайте, есть новости.
* * *
Больше всего беженцев взволновало не то, что их обманули, что везли в рабство или на смерть, а то, что им вернули святыни. Их главный чуть не рыдал, обнимаясь с замшелым древним сундуком, который мы нашли в багажнике «лендкрузера». Я не стал просить его открыть, хотя, признаюсь, было любопытно. Золоту они обрадовались куда меньше, впрочем, его и немного было. Остальное барахло растащили женщины, суетливо разбирая, где чьё.
— Что дальше? — спросил я у Аннушки.
— Давайте похороним девочку, — сказала Донка. — Она не виновата, что её посадили на гранж. Даже если бы Мирон не заставил перенапрячься, всё равно бы долго не протянула. Эти, гранжевые, сгорают, как свечки.
На костылях из меня могильщик никакой, но немногочисленные мужчины беженцев справились сами. Среди них нашлось трое, умеющих управлять машинами, так что женщин и детей загнали обратно в вахтовку и два автобуса. Я сел за руль «лендкрузера», благо он на «автомате» — две педали, справлюсь. Рядом со мной устроилась Донка.
— Остальные бросим тут, — деловито распоряжается Аннушка. — Я поеду на Алинкиной, её я никому не доверю. Не дай бог поцарапаете! Донка доведёт до Терминала, там встретимся. Пить ей не давай, в остальном слушайся, она глойти опытная. Будешь потом хвастаться, что водил караваны по Дороге!
— Кому хвастаться-то?
— Не знаю. Бабе какой-нибудь. Будет же у тебя когда-нибудь
