И стали мы спускаться. Вояки королевские нас, конечно, прекрасно видели, и тропу зрели, по которой дичь ускользает. Только я на них не смотрел, чего смотреть, когда и мальцу ясно: в Провал идти — живот потерять. Они и не шли, убогие, ножонками только край обрыва топтали да ругались неслышно.
Надо признать, варвар мой только пару раз через плечо глянул, а когда понял, что преследователи нас оставили, пошел рядом, меч свой за ненадобностью в ножны сунув.
Долго ли коротко ли, достигли мы дна пропасти. Тропа вывела на опушку донного леса, а лес тот с первого взгляда обычный — ели, сосны да осины в низинах. Впрочем, со второго взгляда лес тоже обычный. Если кто не присматривается и костяков многочисленных под ветвями не видит.
Киммериец сразу смерть учуял.
– Что это, — вопрошает, — поле бранное? Неудобное место выбрали военачальники, ежели заставили воинов своих сражаться в лесу.
Пришлось ему объяснить что к чему. Что не было здесь битвы, а скелеты многочисленные, белеющие среди трав да кустов, принадлежат дурням, кои сюда носы сунули. Лес их кости хранит и прахом стать не позволяет. Возе многих до сих пор самоцветы лежат во множестве, ну и, конечно, оотэки сгнившие.
– Видишь ли, — объясняю, как можно спокойней, — многих героев прельщала пропасть, и сколько им ни втолковывали, что назад ходу нет — героев несть числа.
– Ты, видать, и втолковывал? — говорит догадливый северянин.
– Втолковывал, — отвечаю честно. — Как тебе. Мне скрывать нечего.
Конан-варвар брови хмурит: вижу, не верит ни единому моему слову. Его дело. Идем дальше.
А дальше лес расступается и начинаются травы. Как только мой киммериец их видит — сразу меч наголо. Еще бы: я когда первый раз в Провал спустился, тоже оружие из рук не выпускал. Впечатляет местная поросль: любая травинка локтей сорок в высоту, мясистая, душистая и все такое… На новичков действует.
Спутник мой вопросами больше не донимает — и на том спасибо. Чувствует, видать, себя карликом из легенд, что мать ему рассказывала. И то сказать: сильный мужик, воитель знатный, гладиатор бывший, а травинки над ним нависают, словно пагоды вендийские над паломником. Есть отчего призадуматься.
Только юный киммериец недолго лоб хмурит. И спрашивает, что я среди трав гигантских забыл и отчего меня, выродка-альбиноса, так король бритунский недолюбливает. Над вопросом его я, убогий, там, наверху, посмеялся бы, но мы-то шлепаем подошвами по дну пропасти, и вряд ли мой спутник кому что наверху расскажет… А посему таить от киммерийца я ничего не собираюсь и, дабы скоротать путь наш, рассказывают и о щите Агибалла, и о "лучезарных зернах", кои столь большой популярностью среди интриганов пользуются, о своем проклятии, наложенном невесть кем и невесть за что…
Он слушает и вдруг говорит то, о чем я не раз думал:
– Значит, ты избранник богов. А почему не богат? Варвар — он варвар и есть. Умеет не в бровь, а в глаз врезать.
– А потому и не богат, — отвечаю, — что таким, как я, выродкам, место только на костре у Толстой Башни. Каштаны из огня многие чужими руками таскать горазды. А когда каштаны зубы портят — руки те отрубают.
Тут юноша мой задумывается и долго шагает молча.
– Я видел драгоценные камни возле скелетов, — бурчит он наконец, — почему бы тебе не носить их из пропасти? Ты мог бы сбывать самоцветы в Бельверусе или еще где…
Конечно. Я много чего мог бы. Если бы не щит Агибалла. Сила, довлеющая над Провалом, сила древнего небожителя, охраняющего свои сокровища.
О том и говорю варвару. Еще я говорю ему (тайн на дне пропасти нет), что никто не может поднять наверх несметные сокровища, разбросанные по донным лесам и травам, подобно росе после теплой ночи. Останки тех, кто пытались, среди колючек белеют. И еще, говорю я ему, многие смотрят, но не видят. Я тоже слепцом сюда пришел, не в том, конечно смысле, что бельма у меня на глазах были, а смотрел, но не видел.
– И что же ты такое узрел, белобрысый, чего я рассмотреть не могу? — интересуется варвар с ухмылкой.
Пусть себе ухмыляется. Хорошо смеется, кто смеется последним. А я надеюсь еще поскалить зубы за верхней кромкой Провала.
– Да ничего особенного, — спокойно отвечаю ему, — вижу я примерно то же самое, что и ты. Деревья, травы гигантские, камешки разноцветные вперемешку с костями. Только вот камешки те мне несколько по-иному представляются: темно-синие, к примеру, — тоска смертельная, желто-коричневые — тревога, что душу, словно дикий зверь гложет, красные — просто ужас…
– Что же в них такого страшного?
– Чтоб тебе понятней стало, расскажу одну историю. Жил-поживал князь бритунский по имени Увлехт. Ты, должно быть, знаешь, что король наш слаб, власти почти не имеет, и вассалы только и делают вид, что ему подчиняются, а живут обособленно, и всякий в своих землях царь, бог и судья поданным. Так вот, Увлехт этот тоже себя властителем знатным мнил. И прознал он как-то, что бродит по его вотчине некий выродок белобрысый, именуемый Ходоком или Альбиносом. И не только бродит, но и спускается в Провал, на дне которого лежит щит Агибалла и куда иным смертным путь заказан. Не ради праздного любопытства спускается, а корысть имея. И таскает сей Альбинос со дна пропасти разные диковинки…
– Ты же врал, что никто не может сокровища наверх поднять! — перебил меня киммериец, очень довольный, что во лжи уличил.
– Ну, это как поднимать, — говорю. — Те, кто здесь вечный покой нашли, мешками драгоценности с собой тащили, да надорвались. Я же смекнул вовремя, что камни надо поштучно выносить, потому и жив все еще. Так вот, князь Увлехт послал гонцов, которые меня разыскали и в замок к нему привели. Не совсем добровольно, конечно, но и без особого моего сопротивления: знал я, что один камешек получив, князь и другие захочет. Так и оказалось. Увлехт купил синий самоцвет и потребовал, чтобы я принес ему желтый, а потом красный…
Очень он гордился, что имеет камни со дна Провала. Вставил их в перстни и перед другими нобилями при каждом случае хвастал. Довольный по округе ездил, аж светился. А потом стало твориться с ним неладное. Заговариваться князь начал, на людей кидаться. Раз в лесу возле своего замка наехал на трех лесорубов, что по его же приказу деревья для какой-то постройки валили, решил, что это воры, и зарубил несчастных. Ладно бы только вилланы от его руки страдали, так и на людей благородных ополчился: чуть что, меч из ножен долой — и пошла потеха. Многих на Серые Равнины отправил, ни мольбы, ни посулы выкупов богатых не трогали его сердце.
Была у князя жена, молодая красавица Астель. И нашли раз бедняжку в колодце, что во дворе замка. Как она туда попала — Митра Всеблагой лишь знает, тем более что княжна, конечно, ведра в дом сама не таскала.
