Солнце уже добралось почти до середины небосвода, когда до чутких ушей юноши донеслись звуки человеческих голосов. Он мгновенно отпрыгнул в сторону и нырнул в лес. Словно гибкая, бесшумная змея — даже не змея, а ее тень, — скользил он теперь вдоль дороги, пробираясь через густые заросли и лабиринты толстых корней, легко перескакивая через лежащие стволы и узкие ручьи. Разноголосая болтовня, смех, громкие выкрики на чужом языке, вполне понятном Кави, бряцание мечей, топот ног доносились с тропы — стигийцы нагло шли вперед, но опасаясь преследования.
Юноша пробрался к самой кромке дороги и начал вглядываться в лица врагов, выбирая первую жертву. Вот он! Тело Кави напряглось, как у готового к прыжку тигра, мускулы на руках, сжавшихся в кулаки, вздулись буграми, остро заточенные зубы оскалились в страшной улыбке, когда юноша увидел, как рослый стигиец грубо толкнул в спину замешкавшегося отца Кави, и заорал:
— Пошевеливайся, гнусный потрошитель человеческих тел! Не пить тебе больше людской крови!
«Как это не пить?!» — взбунтовалась душа Кави. Великий Йог сурово наказывает тех, кто не отведал человеческой плоти хотя бы раз в тридцать дней! Такой дарфарец становится нечистым, и даже Страна Теней не примет его. Мало того, что эти грязные стигийцы лишают его сородичей свободы, они еще навлекают на них гнев Йога! Может, они к тому же хотят заставить дарфарцев есть хлеб и овощи? Кави был готов зубами вцепиться в глотку врага, но и место, и время для этого не подходили. Он снова углубился в лес, упорно преследуя отряд и выжидая, когда сумеет начать мстить.
День подходил к концу, и предводитель отряда приказал останавливаться на ночлег. Присмотрев подходящую лужайку, стигийцы быстро установили две походные палатки, разместили пленников между ними, развели костры. Из куста, растущего неподалеку от одной из палаток, преследователь наблюдал за всем, что происходило в лагере. Когда тени от окружавших лужайку деревьев окутали лагерь темно-зеленой мглой, Кави выбрался из своего убежища и отполз в лес, а затем начал кругами обходить лужайку. Ми одной ветки, ни одного высокого стебля не задело его гибкое тело, ни один сучок не хрустнул под босыми ступнями, никому в голову не пришло, что за каждым движением недругов следят внимательные глаза, в которых горит дикий огонь. Кави дрожал от нетерпения, но выйти из леса но мог, и ему оставалось лишь ждать, когда первая жертва ступит на его территорию.
Вдруг он остановился и замер, приникнув к толстому шероховатому стволу. От костра, горевшего ровным, неярким светом, поднялся один из стигийцев, как раз тот, которого Кави присмотрел еще по дороге, и, распутывая на ходу завязки широких штанов, быстро направился к лесу, совершенно не ожидая, что за высоким кустом его подстерегает смерть. Не успел он и глазом моргнуть, как темнокожая рука с быстротой атакующей змеи метнулась из-за ветвей. Приглушенный хрип, тихий треск ломающихся шейных позвонков — и к ногам дарфарца упало тело врага. С глухим урчанием Кави вонзил острые зубы в теплую плоть, с наслаждением вырвал кусок и проглотил. Две тонкие струйки крови потекли из уголков рта и закапали на обнаженную грудь. Затем юноша ощупал жертву, вытащил у нее из-за пояса кинжал и отрезал ухо.
— Великий Йог, — прошептал он. — Это первое для твоего ожерелья. За мою мать.
Кави аккуратно развязал ремешок, стягивавший мешочек, который висел у него на шее, и положил туда ухо. Затем он внимательно осмотрел острый клинок, обтер его о штаны стигийца, снял с мертвого ножны и привесил их к своему поясу. Дарфарцы обычно не использовали ни мечей, ни кинжалов для жертвоприношения, и жертва, которой были нанесены ножевые раны, считалась испорченной, однако справиться с целым отрядом врагов, будучи совершенно безоружным, Кави не мог. К тому же сейчас он более горел жаждой мести, чем желанием услужить Йогу. Великий бог простит его, когда юноша принесет обещанное ожерелье из ушей охотников за рабами.
Оглядевшись по сторонам, Кави поднял тело и, пригибаясь под тяжестью ноши, потащил его в лес, где спрятал под круто изгибавшимися корнями ветвистого дерева. Затем он снова вернулся к лагерю и опять принялся описывать круги, поджидая следующего стигийца. То и дело он останавливался и замирал, но возможные жертвы, словно чуя опасность, не углублялись в заросли.
Непроглядная ночь медленно опустилась на землю, и огонь костра показался затаившемуся дарфарцу ослепительно ярким. Он отвел глаза, чтобы они не привыкали к свету и по-прежнему хорошо видели в темноте. Со стороны лагеря послышался шум и кто-то крикнул:
— Ахон, ты что, весь на дерьмо изошел? Где ты шляешься, придурок?
Чуть позже послышался другой голос:
— Ахон! Ахон, дружище, отзовись! Давно пора возвращаться!
— Поищите в чаще вашего Ахона, — буркнул под нос Кави. — Хороший приятель у вас был, жирный и сладкий. Поторопитесь. Я бы с удовольствием поужинал еще раз.
Несколько факелов ярко вспыхнули в непроглядной тьме, и трое стигийцев понесли их в лес, ступая медленно и осторожно, вздрагивая от каждого шороха. Войдя в лес, факельщики разбрелись в разные стороны, то зовя Ахона, то окликая друг друга, постоянно оглядываясь. Однако никто даже не заметил, как черная тень, отделившись от толстого ствола, скользнула вслед за одним из них. Факельщик остановился, повел рукой в разные стороны, разгоняя темноту, и крикнул:
— Эй!..
Что он хотел сказать дальше, так и осталось неизвестным, потому что из-за его спины вылетела стальная молния, и острое лезвие полоснуло по шее, едва не отделив голову от туловища. Стигиец тяжело грохнулся на землю, уронил факел, и тот, попав в неглубокую лужицу, зашипел и погас. Остры зубы с восторгом несколько раз вгрызлись в мягкое тело послышалось смачное чавканье, затем снова блеснул нож, Кави бережно уложил в мешочек второе ухо.
— Это за мой разрушенный дом, — сказал он и двинулся в чащу.
Смертоносным призраком скользил он вперед, остановился, растаял в густых зарослях лиан, появился с другой стороны, неслышно упал на землю и вдруг прыгнул, опрокинув на прелые листья еще одного факельщика. Тот не успел даже понять, что происходит, как его душа отлетела на встречу с Великим Змеем.
— За мою деревню, — провозгласил Кави, пряча в мешок третье ухо. — Затем он нагнулся, откусил кусок плоти моей жертвы и тут же выплюнул: — Фу, провонял потом насквозь, тебя даже есть противно.
Оставшиеся в живых еще недолго бродили по темной чаще. Голоса их, окликавшие исчезнувших спутников, звучали все более нерешительно, в них явно слышался страх, и вскоре подрагивавшие огоньки двинулись обратно к лагерю. Там поднялась страшная суматоха, послышались крики, топот ног, зажглись новые костры. С кривой усмешкой наблюдал Кави за этой суетой, твердо зная, что, стоит кому-нибудь хоть немного углубиться в чащу, он оттуда не вернется. Стигийцы выставили охрану, и лагерь замер до утра, словно охотники за рабами боялись неосторожным словом или резким движением привлечь затаившуюся в дремучих зарослях смерть.
