– Иди уже! – махнул рукой Амфитрион.
И, выждав немного, наклонился к сумасшедшему вралю:
– Кого, говоришь, убил мой дед?
– Зелье Мелампа свело твоего деда с ума. Это он зарезал своих людей. Двадцать лет назад, в горах Немеи. Помнишь? Он, а не вакханки.
…грот, до половины заваленный камнями. Бурые пятна на траве. Меж камнями торчала грязная ступня. К ней прилипла метелка розмарина.
– Вакханки?! – выдохнул Кефал. – Это вакханки их?
– Да, – кивнул Персей.
– Папаша?
Тритон протопал к гроту. Отыскал здоровенный обломок базальта, крякнув, поднял – и потащил к гробнице, где лежал его неудачливый папаша.
Аргивяне кинулись помогать.
Кефал тоже помогал. Но, отыскивая подходящие камни, он многое примечал. Пятна крови, изломы веток, проплешины на траве. Следы от тел – там, где Персей волок мертвецов к гроту. След, ведущий на прогалину, был лишь один. След загонщиков, которых здесь настигла смерть. Не могли же вакханки упасть с неба, подобно гарпиям? Или он, Кефал, стал слеп к охотничьей правде?
Стесанные скулы. Складки возле обметанных губ. Морщины на лбу – сквозь приметы неласкового настоящего из мутной реки времени проступало, являлось, всплывало со дна лицо давно забытого утопленника. Юноши, красивого как бог. Лучшего пращника на аргосских состязаниях. Лучшего охотника отсюда до Фракии. Любовника зари. Молодого, в сущности, человека, погребенного, как в склепе, в изношенном теле старика. Амфитрион скрипнул зубами. Он бы не узнал безумца. Но он вспомнил, на кого был похож рыжий медвежонок, не желающий числиться в сыновьях Зевса.
– Кефал?!
– У тебя острый глаз, друг мой.
Голос Кефала звучал эхом под сводами обветшалого храма.
«Радуйся, Кефал, сын Деионея!» – хотел воскликнуть Амфитрион. Язык закостенел, слова умерли до рождения. Похоже, радость и Кефал ходили разными дорогами. Тогда он просто шагнул вперед и обнял друга. Отстранился, ухватил табурет, скучавший под сенью портика; присел рядом. Прошлое двадцатилетней давности, разбуженное словами Кефала, держало за глотку, не желая отпускать.
– Ты уверен? Загонщиков убил мой дед?
– Я понял это еще тогда.
– И ты молчал?
– Что бы это изменило? Твой дед много кого убил. Я помянул грех Персея с единственной целью. Хотел напомнить тебе, кто я. Ты узнал меня, и ладно. Хватит о мертвецах.
– По‑прежнему бьешь без промаха?
Лицо Кефала исказила мучительная гримаса.
– Да, – согласился он, уставясь себе под ноги. – Без промаха.
– А если бы Тритон свернул тебе шею?
– Я бы поблагодарил его.
Амфитрион вспомнил, как рассказывал Алкмене о прекрасном юноше, которого похитила влюбленная богиня. Сейчас Кефала похитила бы разве что Геката Трехликая[78], и вряд ли для любви. «А я, – ужаснулся сын Алкея. – Я сам? Похож ли я на себя‑вчерашнего? Победитель телебоев – на изгнанника? Устроитель пиров – на горе‑ловца, обремененного ворохом клятв? Акрополь, двор, суета. Сын приехал к отцу. Друг встретил друга. Где радость?»
Радости не было.
– Ты сбежал от Эос?
– Сбежал от зари? – у Кефала задергалась щека. – Нет, отпустила. Можно сказать, выгнала. Я так и не простил ей гибели нашего сына.
– У вас был сын?
– Хороший мальчишка. Смешной. Назвали Фаэтоном. Все, отсиял[79]. К моей стерве брат приехал, Гелиос. Колесницу бросил у порога. Хоть бы распряг, что ли? Ребенок залез в колесницу, дернул вожжи… Ну, кони и понесли. Ты представляешь – солнце в ночном небе?
– Когда это было?
– Четыре года назад. Нет, уже больше. Зевс молнией разбил колесницу. Вдребезги. От сына даже праха не осталось…
…небо билось в падучей. Ночь превратилась в день. Толпа людей обратилась стадом, и не нашлось псов, способных сбить микенцев в кучу. Взойдя с запада, солнце ринулось в зенит, но скоро изменило наезженному пути. Ком огня танцевал на месте, затем начинал кружить, как детеныш пантеры, ловящий свой хвост. Зной косматой овчиной свалился на Микены. На краю земли взбунтовался Атлант‑Небодержатель – мятежник‑титан тряс медный купол, раскалившийся в его сильных руках, и серебро звезд сыпалось дождем под ноги собравшимся…
– Представляю, – хрипло ответил Амфитрион.
– Сука, сказал я ей. Сука ты, дрянь безмозглая…
– Так и сказал? Богине?
– А кто должен был за ребенком смотреть? Я, что ли?
– Ну ты герой…
– Я не герой. Я – подстилка. Мальчишку жалко…
13
…убирайся, крикнула Эос. Пошел вон! Видеть тебя не хочу!
И зарыдала.
Можно ли бросить женщину, когда она кричит: «Убирайся!»? Женщину, с которой ты прожил столько лет? Плачущую женщину, потерявшую сына? Кефал даже забыл, кто здесь заря, а кто – лист в дубраве. Сел напротив, хотел утешить – не смог. Так и сидел, дурак дураком, пока у Эос слезы не кончились. Долго сидел. Наверное, от зари до зари.
– Убирайся, – повторила Эос сорванным голосом.
Кефал встал.
– Думаешь, она тебе верна? – спросила богиня.
– Кто? – не понял Кефал.
– Жена твоя. Верна, да? Любит, ждет?
– Не начинай, – попросил Кефал. – Поссоримся.
– Я, значит, шлюха, а она? Лебедь белый?
– Перестань.
– Да ее каждый кобель в Афинах…
Эос замолчала. Быстро ушла, быстро вернулась и принесла серебряный таз с водой. Плеснула Кефалу в лицо, пододвинула таз:
– Смотри!
Кефал посмотрел. Из воды на него пялился незнакомый мужчина. Не урод, но и до красавца ему было далеко. Кефал почесал нос, и мужчина почесал нос. Позже они показали друг другу язык.
– Зачем? – тихо спросил Кефал.
– Не бойся. Умоешься на рассвете, вспомнишь меня, и станешь прежним. Только не спеши умываться. И вот еще…
В руках Эос сверкнул венец. Золото, рубины, сапфиры. Кефал помнил этот венец. Его Эос надевала, выезжая на колеснице в небо.
– Ничего, – успокоила любовника богиня. – У меня второй есть.
– Зачем? – повторил Кефал.
– Придешь к своей верной, предложи венец ей. За одну ночь. И посмотришь на ее верность. Думается мне, она ляжет под тебя, каким бы ты ни был. Я делаю тебе божественный подарок – справедливость. Прощай, больше мы не встретимся…
– И ты…
– Да. Говорю ж, подстилка. А что бы сделал ты на моем месте?
– Не знаю.
– Она сама отвезла меня в Афины. Перед восходом солнца я был в галереях Керамика[80]. Выбрала же место, сука…
