– Смотрите в оба. Это не просто скалы.
– А что же это?
– Не знаю. Я не знаю. Но для вас здесь может быть очень опасно…
– Для «нас»? – подчеркнул удивленно Литас.
– Для вас, – подтвердил я, медленно осматривая расщелину, коей мы следовали, но не замечая ничего нового. – Литас, ты все еще веришь, что я остался простым человеком после всего, что случилось со мной и моей душой?
– Вы все еще наш господин, – спокойно отозвался охотник, взглянув на меня в упор. – И останетесь им. Большего знать и не требуется. Мы будем осторожны, господин Корне.
– Здесь оченно плохо! – возглас подбежавшего гнома избавил меня от неловких слов благодарности за столь великое проявление преданности.
– Почему?
– Не знать! Но чем дальше – тем хуже! Холоднее, страшнее, треска камня больше – плачет камень, страдает.
– От чего?
– Не знаю, друг Корне! Но что-то очень плохое! Зло! Зло!
– Где зло? Наверху? В земле?
– В камне зло! – выпалил Тикса и удивленно заморгал глазами, видимо, сам не ожидая, что когда-нибудь сможет произнести такие кощунственные слова про столь добрый для всего Подгорного народа камень.
– Верно, – медленно произнес я, понимая, что мои все усиливающиеся ощущения напрямую связаны с окружающим нас гранитом. – Кажется, они вырубали язв…. вырезали червоточины… извлекали осколки… выковыривали кусочки яблок из праздничного бедняцкого пирога.
– Господин?
– Представьте, что это на самом деле очень большой яблочный пирог, – я широко развел руками, не переставая при этом двигаться вперед и смотреть туда же, вглубь сумрачной расщелины, – Но не пирог богатеев, а испеченный в семье бедняка, где на весь пирог потрачено лишь одно яблоко. Лепешка серого, едва подслащенного теста и очень редкие, но очень вкусные кусочки печеного яблока. А те, кто вырубает гранитные блоки, они как мальчишки-сладкоежки, что прямо пальцами жадно выбирают самую вкуснятину и, обжигаясь, пихают ее в рот, утирая губы грязными рукавами… и каждый кусочек яблока обильно пропитан… чем-то страшным…
– Оченно страшным! Гномы здесь жить бы не стали! – поспешно поддержал мое мнение коротышка. – Ни за что!
– А здесь зубила стучали куда чаще, – заметил я, глядя на сплошь изрытую дырами гранитную скалу. – Вырезано блоков в разы больше. В этом месте было особенно много кусочков вкусного яблока?
– Я теперь на пирог яблочный и смотреть больше не смогу, – бухнул Туорий.
– А че на него смотреть? – проворчал Рикар. – Его есть надо, пока не остыл! Господин, слышите?
– Слышу, – ответил я, невольно ускоряя шаг и давая команду ниргалам: – Стена!
Оба столь похожих на меня воина шагнули вперед, наши плечи с лязгом соприкоснулись. Дальше мы шагали в ногу. В моих руках обычный солдатский меч. Ниргалы вооружены арбалетами. За нашими спинами сгрудился весь невеликий отряд, замыкающие ведут недовольно фыркающих и пугливо прядающих ушами лошадей.
Донесшийся до моих настороженных ушей шум не был угрожающ. Окажись я в мирном городе и услышь подобные звуки, обязательно поспешил бы на помощь. Плач… впереди, в густом сумраке за уступом мягко поворачивающей расщелины, кто-то горько и жалобно плакал. Тоненько всхлипывал, порой вскрикивал и начинал стонуще причитать. Сначала мне показалось, что там рыдает ребенок – и перед глазами сразу возникли ужасные останки до смерти замученного мальчугана, насаженного на кол. Но нет, здесь голос был чуть грубее, взрослее.
Отстранив дернувшегося было вперед Рикара, я первым заглянул за уступ. И невольно замер.
В этом месте расщелина довольно сильно расширялась. И дорога уже шла не впритык к стенам, а на расстоянии в десять-двенадцать шагов от них. На этих случайных обочинах, между дорогой и гранитными скалами, были часто установлены прямоугольные каменные плиты, тяжелые и грубо обработанные, с полустертыми от времени надписями на непонятном для меня языке. Что могут означать подобные плиты, выстроенные в ряд? На ум приходит только одно – кладбище. Вдоль дороги, по обеим ее сторонам, тянулись могильные надгробия, внося свою лепту тоски и мрачности в царящий здесь вечный сумрак. Все пространство между плитами очищено от мусора, усыпано крупной каменной крошкой. Здесь трудились очень заботливые и чуткие руки. Никто чужой не обиходит могилки с такой любовью и тщательностью. Тут заботились о посмертном отдыхе для друзей и родичей.
Не обошлось и без плачущих. Вот согбенная фигурка, припавшая плечом к одному из надгробий. Упала голова на тощую костистую грудь, из полуоткрытых губ рвется жалобный плач, наполняя придорожное кладбище тоскливыми звуками печали. Вот только сомневаюсь, что рыдающий выражал свою тоску по почившим – ведь у могилы сидит темный гоблин, бессильно уронив руки и вытянув перед собой ноги в рваной уродливой обувке. Моему взору видны дыры на подошвах, видна истерзанная долгой дорогой кожа, стертая до кровоточащего темного мяса. Шурд не смог более шагать. Из разведчика он превратился в жалобно хнычущее бесполезное существо. Но у его правой руки лежит плевательная трубка. А у левой – нечто, более всего напоминающее грубо вылепленную из глины свистелку. Знаю я такие штуки – немузыкальны, но стоит дунуть, и пронзительный звук рвет уши и разносится далеко в стороны. Здесь же, в расщелине, отражающееся от стен эхо унесется еще дальше. Так ты не просто брошен здесь, мелкий уродец. Ты оставлен охранять тылы… должен предупредить ушедший вперед отряд о наступающей на пятки опасности. Вот только твой хлипкий дух сломлен невзгодами выматывающего пути и силой подступившего отчаяния одиночества. Ты плачешь… жалеешь себя, несчастного… оплакиваешь участь свою, проклинаешь злодейку-судьбу…
Я тяжело шагнул вперед. Еще один шаг. И еще…
Лишь на моем пятом скрежещущем по крупнозернистому песку шаге шурд медленно поднял голову, и на меня уставилось изможденное лицо. Глубоко запавшие в глазницы глаза воспалены и болезненно щурятся. Губы сотрясает болезненная дрожь, изо рта вперемешку со стонами рвется простудный хрип. Темный гоблин не попытался дотянуться ни до оружия, ни до свистелки – хотя мог бы успеть. Не знаю, зачем я пошел к нему – что-то побудило меня сделать это. Хотя проще было приказать Литасу снять его одним метким выстрелом из лука. Но что сделано – то сделано.
Глаза шурда устремлены только на меня. Он недвижим. Лишь дрогнувшие губы испустили тихое, обреченное и недоумевающее одновременно:
– А ведь так хочется жить… просто жить… зачем нам войны?
– Ты мудр, – ответил я тихо.
– Лишь бы быс-стро…
– Да будет так, – мой меч легко пронзил грудь шурда, ударив точно в сердце и остановив его навсегда.
