Ставгар попытался что-то сказать, но из горла донесся лишь надсадный хрип, а потом совсем близко раздался отчаянный птичий клекот, и еще через мгновение Бжестров вновь увидел над собою Остена, а рядом с ним стоял пожилой воин с молодым беркутом в руках. Птица еще не достигла пяти лет – об этом свидетельствовало и ее более темное, в отличие от взрослого, оперение, и белая полоса на хвосте, зато длинные лапы с кривыми когтями оказались на диво мощными. Впрочем, это обстоятельство мало помогло беркуту – как он ни бился, как ни пытался добраться изогнутым клювом до защищенных толстой воловьей кожей перчаток рук своего пленителя, «карающий» по-прежнему крепко держал птицу.
– Зачем? – Отчаянный хрип наконец-то вылился во вполне ясный вопрос, но Остен не стал пояснять Бжестрову, с какой стати притащил в казематы птицу из родового герба Владетеля. Лишь усмехнулся, а Ставгар с ужасом увидел, что стоящие над ним «карающие» изменились так же, как и окружающий его мир. Лицо прислуживающего тысячнику воина неожиданно помолодело – разгладились морщины, посветлела выдубленная ветрами кожа, зато глаза ратника показались Бжестрову выцветшими и словно бы присыпанными пеплом.
На Олдера же вообще было невозможно смотреть из-за внезапно ожившего рунического узора. Черные и красные линии рисунка, налившись непонятной силой, то тяжело пульсировали, а то и вовсе лениво шевелились – в точности так, как двигаются сытые змеи…
– Что… это?.. – Онемевшие губы шевелились с трудом, да и шепот Ставгара был почти неслышен, но Остен все же разобрал эти слова, невзирая на отчаянный клекот беркута.
– Не сейчас, Владетель. Потом. – И тут в руке тысячника блеснул нож, птичий крик оборвался на самой высокой ноте, а на лицо и грудь Бжестрова щедро закапала кровь убитой птицы. Горячая и липкая, она тут же растекалась по коже пленника, а Остен, дождавшись когда тело оцепеневшего из-за действия зелья Владетеля покроется узором из алых дорожек, взял из рук помощника уже бездыханного беркута и, одним взмахом ножа вскрыв грудную клетку птицы, извлек из нее сердце. После же, присев на корточки, положил свою добычу на грудь Бжестрову и принялся водить ножом по его коже, точно вычерчивая на ней очередную руническую вязь.
Хотя каждый взмах остро отточенного лезвия глубоко ранил лежащего в колдовском круге Ставгара, тот не чувствовал боли – лишь ощущал, как нож Остена вспарывает кожу на груди, как его выступающая из этих порезов кровь тут же смешивается с еще не остывшей кровью птицы… Несмотря на затуманившееся сознание, Бжестров понимал, что с ним происходит что-то неправильное и зловещее, но противиться этому не мог, да и смысл действий колдуна ускользал от Владетеля. Произносимый же Остеном хриплый и гортанный речитатив казался и вовсе словами безумца:
– Заклинаю ночью и огнем, приказываю ветром и небом. Подобное к подобному, именуемое к именуемому, кровь смешается с кровью, два сердца сольются в одно, и душа соединится с душою. По слову моему двое станут одним – разум прежний, но в теле новом…
При последних словах нож Остена впился в грудь Бжестрова настолько глубоко, что тот дернулся от пронзившей его боли, а потом птичье сердце судорожно сжалось, словно бы пытаясь прогнать кровь по навеки отделенным от него сосудам… Затихло на миг, а после ударило вновь, и намного сильнее, чем прежде… А потом еще… И еще…
Охвативший Ставгара ужас сковал его не хуже цепей, а мертвое сердце Беркута меж тем продолжало биться в такт человеческому, с каждым ударом словно бы врастая в грудь Владетеля.
– Нет… – едва слышно прошептал Ставгар, но Остен склонил над ним искаженное чудовищным напряжением лицо и хрипло произнес:
– По слову моему обретешь крылья! – И, распрямившись, ударил Бжестрова ножом в грудь, метя в оживленное его же колдовством птичье сердце.
В тот же миг Владетеля пронзила острая боль – казалось, колдун вместе с сердцем Беркута пробил и его собственное, но, послушное колдовству, оно продолжало биться, и с каждым его ударом боль становилась сильнее и распространялась дальше, охватывая все тело. Словно бы невидимые руки принялись ломать и скручивать кости бьющегося в колдовском круге Ставгара, рвать его мышцы и жилы, сминать внутренности в тугой, сочащийся кровью комок. Терпеть такую муку было выше человеческих сил, но колдовство амэнского тысячника по-прежнему держало крепко, и единственное, над чем Владетель вновь обрел власть, был его собственный, нежданно вернувшийся голос. И Бжестров, не помня себя, заходился криком до тех пор, пока сорванный им голос не перешел в сиплый вой, а боль все не утихала – ломала, корежила, жгла огнем…
А потом среди багровых и черных всполохов Бжестрову вновь привиделся Остен – склонившись над Владетелем, он еще раз внимательно всмотрелся в лицо своей жертвы – так, словно искал лишь ведомые ему одному знаки, а потом коснулся пальцами лба Ставгара и произнес:
– Теперь можно. Спи!..
И в тот же миг Бжестров провалился в непроницаемую черноту, в которой не было места ни мыслям, ни боли.
Ставгар не мог точно сказать, когда безликое и темное ничто, поглотившее его сознание, сменилось размытыми и путаными сновидениями. В них причудливо смешались времена и рвалась привычная нить событий, а к собственным воспоминаниям Владетеля теперь примешивались еще и иные, да только он никак не мог отличить одни от других.
Вот амэнцы вновь вжимают его в грязь на том, трижды проклятом поле, вот он парит высоко в небе, раскинув темные широкие крылья, а потом камнем падает вниз, чтобы прижать к своей груди пытающуюся ускользнуть от него Эрку… Вот лицо рассказывающего о нарушенном договоре отца словно подергивается дымкой, а его черты начинают плыть и меняться, и уже не родитель, а Остен смотрит на Бжестрова с холодной и едкой усмешкой… А потом вновь охота – и азарт смешивается с рвущим нутро голодом, и хрустит в лапах сломанный позвоночник пойманного зайца, и рвется из горла не победный крик, а птичий клекот…
Видения шли непрерывной чередою – они смешивались, прорастали друг в друга, сплетались в густую сеть, и Ставгар никак не мог разорвать ее, чтобы остановить этот чудовищный хоровод и, наконец, проснуться.
Но, к счастью, ничто не длится вечно – и постепенно укутавшая разум Владетеля пелена начала истончаться и редеть. Видения становились все более зыбкими, а до Ставгара начали доходить звуки и запахи окружающего мира. Необычно резкие, беспокоящие, бередящие уснувшие было чувства. Запах кожи и свежих опилок, шаги и до отвращения знакомый хрипловатый голос тысячника.
– Посмотри, Антар, – настоящий красавец! Перышко к перышку, а какие мощные лапы… Наш князь, заполучив такой подарок, на долгое время позабудет об иных забавах.
Вот только собеседник Остена отнюдь не разделял его настроений и потому лишь тихо проворчал в ответ:
– Забудет, как же… Вот, не приведи Семерка, клюнет этот малохольный Владыку в лоб, а виноватым сделают тебя, глава.
«О ком они говорят?» – подумалось сбитому с толку бесконечными видениями, еще не до конца пришедшему в себя Ставгару, а Остен меж тем спокойно возразил не согласному с ним спорщику:
– Полно тебе, Антар. Уж кто-кто, а князь Арвиген умеет обращаться и с птицами, и с заговорщиками. Вряд ли нашего Владыку можно клюнуть без его собственного на то согласия. Да и само колдовство удалось на славу – когда еще мне выпадет возможность проверить то, что осталось в прадедовских записях.
– Колдовство знатное, не спорю, да только мне как Чующему слишком хорошо видно, чего тебе стоила эта ворожба, глава.
В этот раз в словах собеседника Остена чувствовался тихий упрек, и тысячник тут же остановил речь слишком уж много позволившего себе Антара:
– Что сделано, то сделано. И жалеть о содеянном я не собираюсь! – В голосе Олдера точно металл лязгнул, а окончательно смущенный разговором амэнцев Бжестров наконец-то нашел в себе силы разлепить непослушные веки… Лишь для того, чтобы через несколько мгновений вновь сомкнуть их крепче прежнего, решив, что по-прежнему находится под влиянием одурманивающего зелья.
Окружающий его мир так и не вернул привычных очертаний, и даже более того – исказился пуще прежнего, но при этом обрел необычайную, невозможную для человеческих глаз четкость. Ставгар увидел, что теперь очутился в самой середине круглой, с узкими окнами-бойницами, залы, пол которой был густо усеян толстым слоем опилок. Сам Владетель при этом сидел на каком-то непонятном возвышении, а стоящий перед ним Остен хоть и выглядел постаревшим лет на пять и осунувшимся, точно после тяжелой болезни, зато оборотился теперь всамделишным великаном. Таким же гигантом смотрелся и стоящий подле тысячника пожилой «карающий»… Но ведь такое невозможно – люди, какими бы колдунами они ни были, не вырастают в одночасье, а значит, его, Ставгара, снова морочат, пугая видениями.
