из плоти и крови и в ней нет холодной и мглистой сырости призрака.
— Это хлам, а там, откуда я родом, хлам сжигают.
Крольчиха вздрогнула, вскинула голову, потом кивнула.
— Да. Здесь мы поступаем так же.
В ту ночь дым их костра клубился, уходя в бескрайнее небо, словно фимиам с храмового жертвенника. Когда же Тии уснули, им приснилась женщина со стальным отливом черных волос, облаченная в прекрасную накидку из тюленьего меха. Стоя у ледяных врат севера, немигающим взглядом она смотрела на юг, ожидая, когда ее дочь вернется домой.
День спустя Крольчиха пришла и положила Тии на ладонь ярко-зеленый лист. На миг Тии растерялись, увидев зеленый лист ранней весной, но потом заметили, что он обмазан воском, а поэтому может хранить яркий цвет всю зиму, год, пятьдесят и более лет.
— Бабушка, что это?
— Она попросила меня принести этот лист, когда лежала в паланкине, уносившем ее на запад, — и ее народ, и наш всегда считали, что в той стороне лежат смерть и конец любого пути. Выслушав мои рассказы, она спросила, отправлюсь ли я вместе с ней в изгнание. По ее словам, в этом случае хотя бы кто-то сможет вернуться домой.
Крольчиха помолчала.
— Это было, разумеется, в ее духе, а мне-то домой совсем не хотелось. Жители моих родных краев отдали меня, чтобы возместить недостачу пяти коробов оранжевого красителя. Я прибыла в Благодатный Жребий вместе с императрицей.
— Вы хорошо помните сам путь, бабушка?
— Она была слаба. Так слаба после того, что сделали с ней врачи, чтобы на свет не появился новый наследник, способный оспаривать права первого. Но когда могла, она ехала, открыв занавески паланкина и повернувшись лицом не на запад — к смерти, не на восток — к цивилизации, а на север.
— К родине.
— Может быть.
Шкатулка с зирой. Дерево, медь, пряность.
Шкатулка с сушеным кориандром. Дерево, медь, пряность.
Шкатулка с черной солью. Дерево, медь, приправа.
— Служитель, когда вы были ребенком, доводилось ли вам играть с родителями в «орлиный глаз»?
К бесшумным появлениям Крольчихи Тии уже привыкли. И решили, что сверхъестественного в этих появлениях меньше, чем привычки, выработанной за целую жизнь безупречной службы там, где любое отступление от этой безупречности грозило смертью.
— Насколько я помню, нет, бабушка. А что это за игра?
— С ее помощью нас в людской учили смотреть не только зорко, но и внимательно. Шкатулку наполняли разными мелкими предметами, потом накрывали. На краткий миг покрывало откидывали, потом снова опускали. За каждый запомненный предмет давали что-нибудь сладкое.
— В нечто подобное мы играли в обители с теми же целями. А почему вы вспомнили об этом сейчас, бабушка?
Крольчиха указала на шкатулки с пряностями, которые Тии нашли в глубине кладовки, под броско окрашенной тканью. Ничем не примечательные шкатулки. С тех пор как север явился на юг, черная соль стала почти такой же привычной, как белая, и считалась гораздо более красивой.
— Потому что одна из этих шкатулок не сравнится ни с какой другой.
Четыре года.
Четыре года мы прожили в Благодатном Жребии под присмотром постоянно меняющихся прекрасных соглядатаев из столицы. Инъё не покидала императорских покоев, расположенных возле озера, а я спала в чулане при кухне. Из Дворца Лучезарного Света к нам посылали дам, по моему разумению, впавших в немилость. Недостаточно изысканных, прелестных, а может, и просто неудачливых.
Они являлись сюда с улыбкой на лице, клятвенно обещая служить верой и правдой. А сами постоянно играли в «орлиный глаз», высматривали малейшие намеки на измену, малейшие признаки нарушения приличий, чтобы доложить о них при дворе и завоевать место в расхваленном обществе предателей и убийц.
Одни задерживались на несколько месяцев, другие — почти на год, но рано или поздно на гнедом жеребце прибывал Левый министр, облаченный в любимый шелковый халат — красный с золотом, с вышитым благородным цилинем. Он являлся, чтобы доставить новых фрейлин и забрать прежних.
— Слишком уж велико искушение для дам начать фамильярничать со своей императрицей, особенно в этом уединенном краю, — объяснял он невозмутимым и будничным тоном.
— Не годится, чтобы они привязались ко мне или встали на мою сторону, — говорила Инъё.
Ради встречи с Левым министром она не удосуживалась сменить привычный халат. Он расценивал это как проявление неряшливости и неотесанности. Я же знала, что это знак ее презрения. Улыбка министра была тонкой, словно струна циня.
— Как вам будет угодно, великая и прекрасная госпожа.
Новые дамы — в сущности, еще девчонки — хихикали от его лестных слов и лезли вон из кожи, уверяя императрицу в своей преданности. Инъё не слушала их, и я тоже. Если бы Левому министру пришло в голову, что императрица способна унизиться до дружбы с простой служанкой, он обвинил бы меня в той самой излишней фамильярности, которая якобы внушала ему беспокойство. По прошествии двух лет я перестала даже запоминать, как зовут дам.
В сущности, они были безобидны. Им было нечего выведывать. Шестьдесят лет тепла и жарких ветров, вызванных имперскими боевыми магами, не давали зиме воли, а без зимы мамонты севера становились вялыми и слабыми, часто умирали от странной южной лихорадки и тоски по родине.
Некоторые из этих девчонок, пожалуй, могли бы со временем привязаться к императрице и полюбить ее, но я не помню, чтобы они проявляли любовь, скорее тщеславие. Возможно, до встречи с императрицей они успели взлететь, а потом рухнуть вниз, а может, повидали высоты мельком и теперь жадно о них мечтали.
С Кадзу, как я убеждена, все вышло случайно. В Благодатный Жребий она прибыла с выражением легкой растерянности, которое так и не утратила, и, пока две другие девушки бились глупыми головами об пол и пытались перещеголять одна другую, доказывая свою верность императрице, Кадзу больше интересовалась домом, лесами вокруг нас и озером.
Как выяснилось, она стала одной из наименее удачных прихотей императора — красивая девушка с постоялого двора, выдернутая из городских трущоб и вознесенная до положения второсортной жены. Ей следовало бы обрести лоск, подобно тому как жемчужина покрывается перламутром, стать более красивой и изысканной. Вместо этого в благороднейшем окружении она лишь стала казаться проще и грубее, стекляшкой в золотой оправе.
Только не подумайте, что я относилась к ней неприязненно.
Первую неделю в Благодатном Жребии Кадзу куксилась, лежа в постели,
