Чигиринский Олег - Госпожа победа

Теперь эта уличная перекличка проваливалась в него без звука, без всплеска…

Он встал, протянул руку к книжной полке, не глядя взял том. Криво усмехнулся, увидев, что подцепил: золотое на черном тиснение, английские буквы, стилизованные под арабскую вязь… Все-таки хорошо быть начитанным человеком. Знаешь, что когда-то кому-то было еще хреновей, чем тебе, и ничего — он выжил и даже написал хорошую книжку.

Открыл наугад, пробежался глазами по двум-трем страницам, перелистнул пол-тома — уже сознательно, заложил страницу пальцем, сел на диван, прикрыв глаза… Англосаксонский пиджак не налезал на горбатую русскую ситуацию.

Семь столпов хрястнули, и крыша обрушилась.

«When my mood gets too hot and I find myself wandering beyond control I pull out my motor-bike and hurl it top-speed through these unfit roads for hour after hour. My nerves are jaded and gone near dead, so that nothing less than hours of voluntary danger will prick them into life: and the ‘life’ they reach is a melancholy joy at risking something worth exactly 2/9 a day[15]».

Верещагин закрыл книгу. «Мрачную радость риска» дает не только езда на мотоцикле…

Если бы Аллах не хотел, чтоб люди лазали по скалам, он создал бы их похожими на свиней, сказал однажды Шэм.

Выбеленная солнцем, вылизанная ветром, вклинивается между Новосветской и Судакской бухтами скала «Сокол». И впрямь, есть что-то птичье в развороте ее склонов, а сверкание сланца, вкрапленного в серый гранит, напоминает блеск соколиных перьев.

Не всякий может бросить вызов этой птичке. На ее каменной груди нет проложенных скалолазами шлямбурных дорожек. Так что визитеру придется обойтись обычными крючьями и закладками. Разве что он готов угробить несколько дней на то, чтобы дырявить шлямбуром камень.

Арт Верещагин не собирался убивать на это занятие несколько дней. Он не намеревался тратить на восхождение даже нескольких часов.

Сидя на траве, он рассматривал скалу в бинокль. Маршрут ему был знаком, но все же следовало восстановить трассу в памяти. Метр за метром, шаг за шагом, словно нанизывая четки. Он чувствовал, как пустота и жалость к себе отступают перед этой обглоданной ветрами громадой. Она была и будет здесь так долго, что он со своей крохотной жизнью спокойно может употребить слово «всегда». Эти молчаливые эпохи, застывшие в недвижном полете, невозможно было охватить разумом. К ним можно было прикоснуться на миг, дотронуться до них всем своим бренным существом. Чтобы навсегда забрать крупицу этого времени, нужно на краткий миг отдать ему все…

Он готовился к этому восхождению так же спокойно и тщательно, как к любому из тысячи своих восхождений. Взвесил все, разложил свое движение по времени. После быстрой разминки взял обвязку и маленький рюкзачок со скальными туфлями, поднялся по крутому склону горы к обрыву, переобулся у его подножия, надел обвязку, прицепил на пояс кисет с магнезией, молоток, один крюк и одну закладку.

Снял тишэтку, сложил ее и упаковал в рюкзачок. Туда же положил кроссовки. Забросил на плечо одну лямку, немного подумал… и снял рюкзачок, положил его на камень.

— Кэп!

Он оглянулся. Шамиль, оставив «Харламов» у дороги, почти без шума поднялся к скальному отвесу.

— Когда я развлекался в такой способ, я выбирал маршруты не длиннее одной веревки, — уведомил он.

— Все будет яки, — Верещагин улыбнулся успокаивающе. Перед тем как сделать первый шаг вверх, прикоснулся к теплому граниту ладонями, посмотрел в небо. Это было даже не привычкой — сколько он себя помнил, в любом возрасте и под скалой любой сложности он, положив руки на первые зацепки, две или три секунды смотрел в небо. Не прикидывал расстояние, не молился, не медитировал: просто смотрел.

Потом поставил на зацепку ногу и сделал первый шаг…

Он двигался не спеша, не суетясь, просто взял хороший темп и держал его. По дороге сюда боялся, что не сумеет поймать кураж, не войдет в нужный ритм. Но перед скалой сомнения исчезли: огромность мира поглотила их, целиком заполнив его сознание. Теперь он был в мире с собой, и он был в себе с миром… Преодолев порог страха, порог усталости, порог боли, превратив все свое существо в движение, он поднимался вверх, откровенно наслаждаясь безрассудством риска, бессмыслием усилия, чистой поэзией грубой физиологии…

Ветер слизывал с голой спины пот, подхватывал и рассеивал легкие облачка магнезии, ветер пытался создать иллюзию полета. Ветер был в хорошем настроении и не злился на единственного человека, посягнувшего на его вотчину. А когда человек, эта непостоянная игрушка, оказался на вершине, ветер, в последний раз взлохматив ему волосы, унесся прочь — играть с парусами на море. Человек, еще не в силах наслаждаться своей победой, лежал на вершине лицом вниз, пережидая внезапный приступ лихорадочной дрожи, и думал, что эта затея была несусветной глупостью, но, пожалуй, не большей, чем все, во что он ввязывался за последнее время.

Напряжение отпустило, и Артем, перевернувшись, сел. По левую руку от него утопали в зелени виллы Нового Света, по правую вдалеке чернели развалины генуэзской крепости и растворялся в синеватой дымке Алчак-Кая. И дивному лету на излете никакого дела не было до того, кто в очередной раз сыграл с жизнью в «чет-нечет». И этот день нисколько не огорчился бы, став последним днем Артемия Верещагина.

Он сидел, уткнувшись головой в колени, измотанный, выжатый досуха, прислушиваясь к звенящей радости, нараставшей внутри. Как раз то, чего он хотел. Как раз то, что ему требовалось: вне систем и ценностей, установленных другими, пользуясь одной-единственной точкой отсчета и в какой-то мере являясь ею, одержать абсолютную, безраздельную победу или потерпеть окончательное, бесповоротное поражение. Один человек и одна скала, один шанс из одного, одно «да» на одно «нет».

Он снова лег — уже на спину, глядя прямо в небо, растворяясь в нем. Это небо было наполнено кем-то, и его дыхание ощущалось здесь, на вершине, очень ясно. Он нечасто слышал это дыхание здесь, в Крыму, но в Гималаях и в Альпах — каждый раз.

— Non nobis Domine… Sed nomine tuo da gloriam…[16] — прошептал Артем.

Кто-то не ответил. Он никогда не отвечал. Если бы не его ровное, глубокое и медленное дыхание, Верещагин, может статься, и не верил бы в Него.

Услышав хруст камней на тропинке, не поднял головы. Он знал, кто ходит по этим тропинкам таким легким, широким шагом.

Пришедших, правда, было двое. Второй сопел, как кузнечные мехи. Ну что ж, коль скоро первым был Шэм, второй его не интересовал.

— Ваши кроссовки, кэп. И ваша тишэтка.

— Спасибо, — Артем сел, взял из его рук черную майку, но не стал надевать ее, а просто набросил на плечи. Потом принялся расшнуровывать скальные туфли. Руки занемели, пальцы не слушались.