Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Сэмюэл Рэй Дилэни

разница между холодом камня и жаром соития только способствовала наслаждению. Жар и уязвимость чужих тел поражали его каждый раз, чем бы он ни орудовал – членом, языком, пальцами рук и ног. Каждый раз это было внове и действовало сильнее, чем ему помнилось. И разве не память об этом (думал, не прерываясь, контрабандист), разве не желания всех продавцов, покупателей, искателей дармовых удовольствий дали мосту его имя? Он знал, что его тело не запомнит надолго этого вхождения в чужую влажную плоть и желание будет утрачено, как все другие желания.

Одноглазый отвечал ему чутко, то замедляя, то ускоряя ритм: «Хочет доставить мне удовольствие», – с удивлением понял контрабандист. При сделках на мосту это случалось редко.

– Ты который? – прошептал кривой. – Пятый, девятый, семнадцатый из тех, что покрыл меня после восхода луны? – И это снова был голос бога, не грозящий, не сравнивающий – поющий хвалу.

– Я лучший! – крикнул контрабандист, не зная, правда это или фантазия. И не все ли равно? Зачем ему соперничать с пятью, девятью, семнадцатью призраками, заполнившими колодец? Он сам по себе. Он упирался подбородком в холодное плечо своего любовника, слюна текла изо рта. Одноглазый повернул к нему голову.

– Да ты прямо жжешь меня! Хорошо, хорошо! – Далекий и бесплотный ранее голос стал близким и задушевным.

Контрабандист наяривал, держа ровный, как биение сердца, ритм.

– Погоди! – Одноглазый вдруг вывернулся и обратился к нему лицом. Живот, чресла, бедра контрабандиста сразу похолодели, точно сама жизнь покинула их. – Пойдем со мной. Там будет лучше, увидишь. – Одноглазый скрылся в проломе, контрабандист полез за ним и очутился в коридоре, через который, несомненно, и утекала вода из колодца.

Дыхание порождало эхо в узком туннеле. Контрабандист не сразу понял, что это дышит он сам, а не идущий впереди человечек. Он споткнулся и чуть не упал, но возбуждение не проходило, несмотря ни на что.

В голове откладывалось расстояние, но не время. Пять или шесть поворотов, как вскоре выяснилось, они прошли очень быстро.

Забрезжил свет, и контрабандист увидел груду чего-то – мешков? В них, как он убедился на ощупь, что-то позвякивало.

В скальных нишах горели два факела. Повязка на глазу кривого, серая под луной, при свете огня играла разными красками: зеленой, синей, багровой. Он прицепил к лодыжке железное кольцо с цепью, встал, уперся руками в стену. Цепь легла на его ягодицы и обмотала ногу. Он тяжело дышал, тени перемещались по его выпирающим позвонкам.

Их тела снова соединились. Цепь, пролегая между ними, охлаждала их нарастающий жар. Капли, струящиеся со лба контрабандиста, затекали в усы и в рот – он мимолетно удивился их соленому вкусу.

Одноглазый вывернулся опять.

– Подожди, – сказал контрабандист, – я почти уже…

– Пойдем! – Одноглазый, гремя цепью, прошел в занавешенную шкурами арку.

Пот холодил грудь контрабандиста, волосы на ней встали дыбом. Почесываясь, он двинулся следом.

В этой комнате при свете одинокого факела громоздились перевернутые скамейки. Одноглазого не было, шкура на дальней двери покачивалась.

Тьма в туннеле способствовала возбуждению и мешала думать, но здесь, при тусклом свете, контрабандист вспомнил, что игры с мужчинами, особенно когда один подчиняется, а другой властвует, – не его стихия.

Так он думал, но чувство требовало вернуть то, что ушло вперед с одноглазым, – знать бы еще что.

Контрабандист задержался немного, размышляя, идти ли дальше. Что он может получить от другого и чего хочет от него тот? Стоят ли того новые сведения об Освободителе? Поразмыслив, он прошел в следующую дверь.

Сначала он подумал, что уперся в каменную глыбу, потом разглядел широкие ступени, ведущие вниз, во тьму.

Дюжина факелов далеко впереди почти не давала света. Где-то журчала вода. Контрабандист различил балконы по бокам, пересекающий пространство ручей, два мостика через него, огромную жаровню с горящими углями за ним. Вдали между факелами виднелся каменный трон с резной спинкой в виде какого-то зверя – орла, дракона?

Одноглазый, волоча цепь, подходил к нему. Оглянулся через плечо, пошел дальше.

Видит ли он что-нибудь в таком мраке? Контрабандист сошел в темный чертог по сильно истертым ступеням. Сколько же им лет – пятьдесят или все пятьсот? Со стропил свисали веревки. Запах этого глубокого подземелья напоминал о зимнем море за пределами города, журчание – о летних долинах. Противоречивые ощущения все больше отбивали охоту к любовным делам.

Здесь чувствовалось движение воздуха, но туман сюда не проникал. На кой ему сдался этот недоросток в ошейнике? Но отток крови от чресел и покалывание во всем теле вызывали тоску – не по недоростку, а по утраченному желанию.

Он шел по земляному полу. Здесь было темней, чем у входа: свет, подобно пару, уходил вверх. Через двадцать шагов ступни нащупали деревянный настил первого мостика.

Внизу клубилась пена.

Одноглазый сидел на нижней ступеньке трона, вокруг виднелись шкуры или меха.

Если он в самом деле Освободитель или как-то с ним связан, о чем бы его спросить? Для начала – когда он родился. Одни говорят, что в месяц барсука, другие – что в месяц собаки. Месяц своего рождения человек знает лишь с чужих слов, не всегда правдивых. Мать и тетка контрабандиста как-то спорили под сливовым деревом, кто он – барсук или летучая мышь. Можно спросить еще, как он попал в армию из обсидиановых рудников и когда потерял глаз – до или после. Контрабандист сошел с сырого дерева на пыльные плиты, пытаясь представить одноглазого офицером империи. Если же он только помощник Освободителя, надо спросить, давно ли они вместе: всего с полдюжины лет или еще в рудниках подружились?

От жаровни пахнуло горячим воздухом. Если к ней прислонишься, поджаришься враз. Цепь лязгнула и прошуршала по камню.

За жаровней сразу же похолодало опять.

Стало видно, что у одноглазого – он прилег теперь на бок – ступни черные, а ноги между кожаными ремешками чуть чище. Краски мозаики на полу оставались неразличимыми.

Контрабандист занес ногу на ступеньку, и одноглазый… забился в корчах!

Спина выгибалась, играя позвонками, лопатки вздымались и опадали.

– Освободи меня… – прошептал он.

Контрабандист, с трудом сдерживая смех, поднялся чуть выше. По спине, ягодицам и бедрам бежали мурашки.

– Нет, – произнес он, как лицедей, впервые вышедший на подмостки: реплика не выражала ничего, кроме страха перед публикой. – Нет. – Теперь он, по крайней мере, узнал собственный голос. – Зачем мне освобождать такого грязного, чахлого раба? Ха! – Смех наконец прорвался наружу.

– Освободи, хозяин… Всё в твоей воле: мучить меня, держать в рабстве вечно или освободить. Не все ли тебе равно?

Может, это жаровня