мерг, чтобы снять дохлую козу с крыши? – Ульд всеми силами старался сохранить лицо и голос спокойными.
– Не с козой! – Хозяин с трудом отдышался и с отчаяньем пояснил: – С ведьмой местной. Она меня прокляла. Закинула падаль на дом да запретила любым способом снимать, иначе…
Он развёл руками и уставился со страхом и грустью. Нарушения запретов при проклятии и верно не несли доброго будущего, а иногда обрывали настоящее. Ульд оглядел зажиточный двор, слуг, краснолицего хозяина, и вкрадчиво поинтересовался:
– А что же ещё она тебе запретила?
– Свиней чужих брать, – отмахнулся он: вторая часть проклятья, видно, пугала не слишком.
– Понимаю… – Ульд с трудом сдержал смех и лишь уголок губ дёрнулся в едва заметной улыбке.
– Чего ты понимаешь? – взбеленился хозяин, горя коего не оценили в полной мере.
– Проклятье на тебе тяжёлое. – Светло-серые, почти прозрачные глаза колдуна смотрели серьёзно и мрачно. – Сложное. Мои услуги дорого обойдутся.
– Что хочешь отдам, – заверил хозяин. – Заплачу хоть деньгами, хоть свиньями, у меня много. Только сделай с ней что-то.
– Поросят себе оставь. Десять лигор возьму. Половину вперёд.
Мужчина закивал, не стал спорить с непомерной ценой, велел платить колдуну задаток, а после указал дорогу к дому ведьмы.
С золотом в кармане, притихшим Игви у ноги и весельем в сердце Ульд направился к дубовой роще в отдалении, где на опушке стояла одинокая хижина.
– Это ж надо быть таким дурнем, – шепнул мерг псу и потрепал косматое ухо. – Даже спьяну на спор у ведьмы своровать не решишься, коль голова на плечах имеется.
Хозяйство у старухи было крепкое. Небольшой, но ладный домик, череп оленя над входом, как и положено. Сушились подвешенные пучки трав, под навесом – добрый запас дров к зиме. Ульд отметил пустой загон для свиней и кивнул своим мыслям.
Ведьма в образе юной девы хлопотала по двору. Стройная фигура в простеньком светлом платье могла бы обмануть, если бы не крючковатые, старые руки с длинными грязными когтями. Колдун осторожно прислушивался к шёпоту духов, пытаясь разобрать, к кому пришёл на порог. Мертвецы говорили о хранительнице – той, в чьих жилах сильна кровь сэйд. За такое соседство судьбу на коленях благодарить стоит, а не тянуть у доброй няньки из-под носа всё, что не приколочено.
– Гостя за сто яр чуешь, мать? – окликнул хозяйку колдун.
– Козу убирать не смей, – отрезала ведьма, не оборачиваясь. – Прокляну.
– Смрад на всю деревню стоит, – напомнил Ульд.
– Не страшнее обыкновенного. – Она вздохнула, бросила тяпку, оглядела мерга. – Мёда хочешь? Добрый в этот год уварился, крепкий. А эти олухи боятся и не берут, жалко ведь.
Колдун кивнул. Ведьма повела гостя в хижину, придержала скрипучую дверь. Небогатое, но прибранное жильё женщины насквозь пропахло горькими травами и терпкими настойками. Было темновато, очага она к вечеру ещё не растопила. Игви замешкался у входа: обычно в дом его не брали, но ведьма ласково позвала пса:
– Заходи-заходи. И тебе найдётся место да кость.
Дверь она прикрыла уже в своём обычном облике – морок не произвёл на колдуна впечатления, и хозяйка решила не тратить сил на чары. Ульд рассматривал теперь сгорбленную старуху с седыми космами, морщинистым узким лицом и крючковатым носом. Видом она напоминала огромного ворона, а бесформенное тёмное платье лишь усиливало сходство.
Ведьма взмахом руки разожгла очаг, вытянула откуда-то косточку для Игви, а сама принялась хлопотать над угощением. Пёс улегся у ног хозяина и сосредоточился на лакомстве.
– Дубины они, без стыда и разума, – бормотала ведьма, словно позабыв о госте. – Когда хворь ко мне лечить придут, когда мышей потравить попросят. Платят деньгами, припасами. Сведу я их – мне-то чего потом делать? С голоду помирать одной? Жалко мёд, ведь хороший, продала бы им, да все бы радовались.
Наконец, она поставила перед колдуном большую кружку, миску с ломтями мяса и сыра, а сама уселась напротив, не забыв прихватить мёда и себе.
– Ты пробуй, пробуй, – поторопила она. – Как?
– Знатный напиток. – Уставшему и голодному с дороги Ульду сейчас что угодно показалось бы богатым пиром, а ведьма и впрямь наварила мёда с душой. – И князю на стол не стыдно поставить.
Старуха довольно закивала, сама приложилась к кружке, а после сплела крючковатые пальцы и посмотрела серьёзно.
– Ты мне скажи, что духи шепчут последнее время?
– Ты сама одной ногой в Мерге, мать, – нахмурился Ульд. – Неужто не слышишь? Зубы мне не заговаривай, я не сплетничать пришёл.
– Не серчай, колдун. Странные дела у нас на болоте творятся, недобрые. Думала, может они тебя за этим сюда привели. Звать-то тебя как, гость дорогой?
– Ульдар Йорги. Ульд.
– Хегги, – представилась в ответ старуха, прищурилась и спросила: – И что же ты собираешь, мерг Ульд Йорги?
– Нелепые проклятия. Вот сегодня как раз принялся.
Она расхохоталась, и смех прозвучал скрипом мёртвых деревьев да хлюпаньем трясин.
– Козу убрать не дам. – В старых белёсых глазах зажглись угольки пламени. – Что хочешь делай, а лежать ей там, пока не сгниёт.
– Много украл? – с сочувствием поинтересовался Ульд.
– Всех. – Старуха бессильно уронила руки на стол и посмотрела с горькой усмешкой. – Было-то три порося. Зато упитанные, добрые. Он-то своих почти голодом морит, лишний раз покормить жалеет. Ходят скелетами бледными у него, одни шкуры. А своих я в рыло завсегда узнаю. Красавцы, пятна рыжие на боках, мясистые. Завидовал-завидовал, продать упрашивал. Раз ему отказала вежливо, второй. А он взял и упёр. Хлебать мне теперь всю зиму каши да капустный навар. К началу весны ягнята народятся, я куплю, выхожу. Только как теперь до весны без мяса дотянуть бы…
Ульд покосился на полупустую миску перед собой. Последнее, что было у старухи, она отдала гостю по всем законам доброй хозяйки. Колдун нахмурился и заставил себя убавить прыть в еде.
– Козу бы оставила, чем не подмога?
– Да это разве моя? – вздохнула ведьма. – Была б у меня в хозяйстве коза, она бы не гнила на чужой крыше. Это местные приносят жертвы в моей роще, духов задабривают перед праздниками. Оттуда и взяла, уже мёртвой.
– Вся деревня страдает из-за одного дуралея, мать, – тихо напомнил колдун. – Они у тебя ничего не крали.
– А чем они лучше? – Старуха нахмурила косматые брови и с гневом прохрипела: – Чуть прихватит, так штаны подтянуть не успеют, уже у двери околачиваются, о леченье молят. А как одинокой женщине помочь и вора к ответу призвать – никого не сыщешь, у всех глаза не смотрят, уши не слышат, рты требухой позабивало. Тьфу! Сколько тут живу, вечно воют: баба Хегги, подсоби! Рожениц выхаживаю, скотину лечу, боль заговариваю. По болоту этому гнилому бегаю оленихой, лишь бы духи им не досаждали. Одного дурня наказала за дело – всё, плохая стала, злая да жестокая, как земля только носит!
– Неужто в голову не пришло поросят просто вернуть?
– Пустовата она у него, добрые мысли
