Причина этого была вполне очевидной — испытанный ранее страх ассоциировался с солнцем, с ослепительным солнечным светом. Теперь я был от него в безопасности — хотя, если бы кто-то невидимый вдруг зажег у меня перед лицом спичку, результат мог оказаться совершенно непредсказуемым.
Короткими шажками я двинулся вперед, нашаривая вытянутыми руками поручень.
Я прекрасно понимал, зачем вышел из дома. Я хотел испытать свою храбрость, бросив вызов этой штуковине, какой бы она ни была — иллюзорной, реальной или какой-то еще, гнездящейся внутри нашего разума или вне его, или же способной каким-то образом, как предположил Франц, существовать в обеих этих областях одновременно. Но помимо этого, как я сознаю теперь, уже присутствовало и начало очарования.
Наконец мои руки коснулись поручня. Я вперился взглядом в черную стену напротив, то отводя глаза, то всматриваясь снова, как делаешь, когда пытаешься получше рассмотреть звезду или какой-то неясный предмет в темноте. Через некоторое время мне удалось разглядеть огромный белесый уступ и несколько скал над ним, но минуты через две я убедился, что если и дальше буду шарить взглядом по окутанным тьмой камням, то прыгающих по ним черных теней насмотрюсь хоть отбавляй.
Я поднял взгляд к небу.
Млечного Пути еще не было, но он должен был показаться совсем скоро, звезды разгорались так ярко и густо, как никогда не увидишь в затянутом смогом Анжелесе.
Прямо над обведенным россыпью звезд темным силуэтом скалистой вершины напротив я нашел Полярную звезду и расходящиеся от нее ломаные цепочки Большой Медведицы и Кассиопеи. Внезапно я словно всем телом ощутил объем атмосферы, безбрежность расстояния между мной и звездами, а потом — будто обрел вдруг способность проникать взглядом во все стороны одновременно — ощутил вокруг себя вселенную, с каждым мигом все больше отдаваясь этому невероятно притягательному чувству, которое поглотило меня подобно какому-то вязкому веществу.
Пролегшая позади меня безупречно скругленная выпуклость земли около сотни миль вышиной закрывала собой солнце. За толщей земной коры под моей правой ступней раскинулась Африка, под левой — Австралия, и дикой казалась мысль о страшно сжатой раскаленной материи, что пролегла между нами под холодной земной мантией, — ослепительно сверкающем расплавленном металле или камне, где не было глаз, чтобы видеть их сияние, и не имелось даже миллионной доли дюйма свободного пространства, в котором мог перемещаться этот нестерпимо яркий, наглухо запертый свет. Я ощутил безмолвные мучения исковерканного льда у безжизненных полюсов, страшное давление воды в глубинах морей, слепое шевеление пальцев расползающейся во все стороны лавы, почувствовал, как тяжело ворочаются и осыпаются комочки сырой земли под упорно лезущими вглубь пытливыми отростками бесчисленного множества корней с копошащимися меж них червями.
Потом несколько мгновений я словно мимолетно заглядывал в два миллиарда пар человеческих глаз — сознание мое перелетало из разума в разум, подобно огню бикфордового шнура. Еще несколько мгновений я смутно разделял бесчисленное множество чувств и переживаний, вздрагивая при слепых толчках миллиарда триллионов пылинок микроскопической жизни в воздухе, в земле, в человеческих жилах.
Потом мое сознание стремительно метнулось прочь от земли во все стороны сразу, будто мгновенно выросшее облако вырвавшегося на свободу чувствительного газа.
Я миновал пыльную сухую крупинку Марса, ухватил мимолетным взглядом молочные полоски Сатурна с его огромными тонкими кольцами из бестолково кувыркающихся в пустоте зазубренных льдин. Оставил позади безжизненный и холодный Плутон с его горькими азотными снегами. Я подумал, насколько все-таки люди похожи на планеты — одинокие крошечные крепости разума, отделенные друг от друга безмерными черными расстояниями.
Потом быстрота, с которой мое сознание распространялось в пространстве, стала безграничной, и мой разум тонко рассеялся среди звезд Млечного Пути и других звездных туманностей за его пределами — выше, ниже, по всем сторонам, среди звезд надира и среди звезд зенита, — и на миллиарде миллиардов планет этих звезд я ощутил бесконечное разнообразие сознающей себя жизни — голой, одетой, укутанной в мех или упрятанной в панцири, и даже такой, где живые клетки витали отдельно друг от друга, — с лапами, руками, щупальцами, клешнями, присосками, неведомой силой магнетизма, — которая любила, ненавидела, боролась, отчаивалась, мыслила.
Некоторое время мне казалось, что все эти существа сплелись в едином танце, неистово веселом, остро чувственном, нежно манящем.
Потом настроение этой картины померкло, и весь искрометный хоровод развалился на триллионы триллионов одиноких пылинок, навек и бесповоротно отделенных друг от друга, сознающих лишь унылую бессмысленность космоса вокруг них и застывших в предчувствии грядущей гибели вселенной.
Одновременно каждая из миллиона абстрактных звезд словно стала для меня тем огромным солнцем, каким и была, заливая жалящими лучами площадку, на которой стояло мое тело, и дом за ней, и существ в доме, старя их мерцанием миллиарда пустынных лун, растирая в пыль в одно ослепительно сверкнувшее мгновение.
Меня мягко взяли за плечи, и послышался голос Франца:
— Осторожно, Гленн!
Я замер, хотя на мгновение каждая нервная клетка во мне была словно на самом пороге взрыва. Потом я испустил нервный смешок, больше похожий на сдавленный вздох, обернулся и голосом, который самому мне показался глухим и запинающимся, как у пьяного, отозвался:
— Я просто замечтался. На минуту мне показалось, будто я могу охватить взглядом весь мир. А где Вики?
— В доме, листает «Символику гадания» и еще пару таких же книжек с толкованиями гадальных фигур и ворчит, что нет указателей. Но что значит «весь мир», Гленн?
Запинаясь, я попытался описать ему свое «видение», хоть сразу понял, что не в состоянии передать и сотой доли увиденного. К тому времени, как я закончил, светлое пятно, которым казалось его лицо на фоне черной стены дома, проявилось в темноте уже достаточно отчетливо, чтобы я увидел, как он кивнул.
— Вселенная и друг, и враг своих детей, — послышался из темноты его задумчивый голос. — Насколько мне представляется, при своем бессистемном чтении, Гленн, ты случайно натолкнулся на одну внешне бесплодную теорию, суть которой в том, что вся вселенная в некотором смысле жива или, по меньшей мере, обладает сознанием. Для нее на жаргоне метафизиков существует великое множество определений: космотеизм, теопантизм, панпсихизм, панфеоматизм, — но чаще всего ее называют обобщающим термином «пантеизм». Основополагающая идея заключается в том, что вселенная это бог, хотя лично мне «бог» представляется не совсем подходящим словом, с ним привыкли связывать слишком уж много совершенно разных понятий. Если ты настаиваешь на религиозном подходе, пожалуй, это ближе всего к древнегреческим представлениям о великом Пане, таинственном природном божестве, полуживотном, что до паники пугало мужчин и женщин в уединенных местах. В данном случае для меня гораздо более интересен панфеоматизм с его более туманными концепциями: утверждением старика Карла ван Хартмана, что основной реальностью является подсознание, — это очень близко тому, о чем мы говорили в доме насчет вероятности существования более основного пространства, связывающего внутренний и внешний миры, а может, и наводящего мосты с некими более обширными сферами.
