Есть еще много тонкостей в предсказаниях, о которых Всеведа мужу говорила. И главная из этих тонкостей, способная самое страшное предсказание отринуть – жизнь по законам прави. Когда человек живет по прави, то есть по законам, богами установленным, он под защитой богов находится, и на него не распространяется сила предсказаний. Правь сильнее всего на свете, потому что она сама является частицей божественной воли.
Но беда пришла, и неизвестно, кто и как поступил, кто законы прави нарушил, и почему такую страшную, всеобщую беду не удалось предотвратить. Однако Всеведа могла эту же беду и острее почувствовать, и успеть спрятаться, пока еще спрятаться было время, могла и других за собой увести. Поэтому необходимо было искать следы.
Да, пока тел не нашлось, надежда была жива! Нельзя унывать, потому что уныние надежду убивает и рвет связующие нити, которые могут ищущего на правильный путь вывести. А как вести себя, об этом следовало еще подумать и решение найти правильное. Для сотника этот вопрос был сложным еще и потому, что он был здесь не один, и не только о своей семье должен был думать. Он отвечал за людей своей сотни, которые попали в ту же беду, что и он сам. И их бросить нельзя. И они тоже будут искать своих родных. И обязанности сотника следует совместить с обязанностями отца семейства, мужа и отца, защитника своего дома. И потому даже сейчас нельзя уехать в поиск следов одному. Но скоро все соберутся, и решать придется вместе, вместе придется искать следы.
Пройдя посреди остатков стен, Овсень и вокруг дома обошел, вернее, вокруг того, что от дома осталось. И только после этого присел на корточки рядом со сгоревшей скамьей, где раньше так хорошо было посидеть на тихом слегка ветреном закате, глядя в багровое небо и вдаль, за реку через острожный тын, который холм прикрывал по нижней границе и потому был ниже дворовых заборов ряда верхних домов.
Вместе с болью и горечью, теперь уже прочно осевшими в горле запахом гари и помехой при дыхании, нахлынули воспоминания. Четыре громадных тяжелых камня, вкопанных в землю – углы его дома, столбики, как звали их в народе. На них когда-то ставил свой сруб сотник Овсень. Как сейчас помнилось, катили эти камни издалека. Десять дней катили вместе с добровольными помощниками, меняя постоянно ломающиеся палки, которые использовали как рычаги, сменяя один другого, потому что поднять камни было невозможно, и не было телеги, чтобы выдержала такой груз. А катить-то приходилось высоко на холм, хотя не по крутизне обрыва, а с другой, пологой стороны. Сейчас камни почернели, покрылись сажей, но остались на месте и даже не растрескались от огня, а вот избы, что на них стояла, уже нет.
И печь стоит… Тоже почерневшая, уже неживая, принявшая тепла больше, чем смог вместить сам дом… Печь глиняная, битая… Руки сотника ее на ощупь помнили… Сначала делался плотный деревянный каркас для печи, потом в нем глину взбивали. Из каркаса глина никак не выползала и позволяла взбить себя до такого состояния, когда она напоминала сметану. Позже, когда глина высыхала, печь просто растапливали, внутренний каркас сгорал, а глиняная печь оставалась. Внешний каркас снять было не трудно.
И пол в избе Овсень делал не земляной, как у многих, а деревянный[40]. Много времени потратил, когда старательно тесал доски, пальцами и щекой проверяя гладкость обработки, но пол получился славный, ровный и теплый. Все он здесь своими руками делал и все на ощупь помнил. И верхние полки, как положено в «курной»[41] избе, на стены сажал плотно, без щелей. Сажа от печи по стенам сваливалась, но сваливалась не на пол, а на полки, откуда ее легко было смести в одну посудину. А под эти полки уже вешались полки для кухонной посуды, и посуда, прикрытая сверху «сажной» полкой, всегда оставалась чистой…
* * *
Так бы долго просидел Овсень, погруженный в воспоминания, если бы не отвлек его раздавшийся за спиной тихий, похожий на детский, плач. Сотник резко обернулся и увидел безобидное и доброе существо Извечу, домового из своего дома и большого друга дочерей, которых нелюдь когда-то укачивал в колыбельке на ночь, а потом водил за руку по дому, обучая ходить. Извеча и телом был бы похож на ребенка, если бы не крупная волосатая голова, почти как у взрослого человека. Ну и заросшее бородой лицо не давало усомниться в возрасте.
Извеча стоял между сотником и погорелым домом, скрестив на животе короткие руки. Крупные, каких у людей никогда не бывает, и блестящие, переливчатые, как самоцветы, скатывались слезы из глаз домовушки и по усам сползали в округлую, чуть не в ширину узкой груди бороду.
– Слава богам, хоть ты уцелел… – тихо сказал сотник с надеждой в голосе. – Где мои?..
– Я, дядюшка Овсень, не знаю, – ответил домовой. – Я под печью в подполе прятался. Выйти боялся. Тебя услышал вот, сначала тоже испугался, потом шаги узнал и вышел…
Овсень несколько раз кивнул, положил руку подошедшему ближе Извече на плечо и сказал серьезно:
– Не плачь, дружище, мы с тобой мужчины, мы плакать не должны…
– Ночью, я слышал, много домовушек плакало… Особливо семейные, у которых домовят полно… Куда им теперь с домовятами… Но я не вышел к ним, я боялся…
– Когда все случилось?
– На вторую ночь… Я уже вторую ночь плачу и второй день тоже. Слез, думаю, совсем мало осталось, а все одно плачу не переставая… И сколько плакать-то еще… Сколько плакать… Домовушки, если без дома останутся, плачут, пока не умрут… Ты же знаешь… Тетушка Всеведа тебе говорила, я помню…
– Не плачь, я же тебе сказал, не то осерчаю… Не ты один дом потерял. Я тоже… И с женой, с детьми не знаю что… Я же не плачу…
Извеча вздохнул обреченно.
– У тебя, дядюшка Овсень, уже был и другой дом, и этот ты построил, и еще другой будет, а у меня только этот, и ничего больше. Кто я теперь? Не бывает домового без дома… Домовым без дома только плакать и остается до конца жизни. Еще лет так с тридцать проплачу, потом помру…
Извечу по просьбе Овсеня уже взрослым призвал из духа деревьев, из которых дом строили, волхв Велеса, что приезжал в острог с далекого лесного капища. Извеча явился и всем по душе пришелся. Хотя он всегда, конечно, как всякая нелюдь, чувствовал свое одиночество среди людей. Но, со слов жены, знающей о жизни нелюдей много, и сотник тоже знал, что Извеча сможет жить только в том доме, из деревьев которого он сам сотворен. И потому, сразу найдя решение, сказал твердо и домового своей уверенностью поддерживая:
– Возьми мой нож, найди головню от стены, уголья срежь, а внутри древесина будет. Вырежь чистый кусок и прибереги. Найдем моих родных, построим мы новый дом, и кусок этот в стену заложим. Тогда и ты в новом доме домовиничать будешь с полным правом, потому что там будет кусок твоего первого дома. Я не брошу тебя, слово сотника! А из бревен нового дома волхв призовет тебе домовиху. Будешь семьей жить, чтоб скучно не было, и домовят себе полный подпол заведешь. Я разрешу… Понял меня?
Слезы сразу прошли. Маленькая нелюдь, настроение которой могло меняться стремительно, схватила протянутый ему нож и бросилась к остаткам стен, над которыми местами еще дымок вился. И уже через миг вверх и в стороны полетели уголья. Извеча старательно строгал полусгоревшее бревно.
Счастливы нелюди, что верят людям и могут так вот от одного слова забыть про горе и переключиться на радостную надежду. Если бы еще и люди научились собственному слову верить слепо!.. Тогда жить стало бы куда как легче. Но верить своему слову – это, в то же время, значит верить богам и полагаться на их волю. Всем уметь это нужно, но мало кто умеет. Даже волхвы, и те порой в сомнение впадают, а оттого и сами в свои слова верят не всегда. Всеведа говорила, что это, наверное, и к лучшему, потому что человек, чье каждое слово исполняется, может пожелать целым миром править. А править миром с человеческим умом невозможно. Даже знаний человеку не хватит, чтобы все одним взглядом охватить и все последствия своих слов осознать. И лучше даже, что люди верят не до конца. А как бы хотелось сейчас верить в свое слово и сказать это слово…
Овсень вздохнул…
* * *
Со стороны послышались тяжелые звуки лосиной поступи. И великан Улич, ждущий там, где оставил его Овсень, тоже начал переступать широченными копытами, под которыми звучно хрустели уже остывшие угли. Овсень встал. К нему направлялся, ведя на поводу своего Верена, стиснувший зубы и возбужденно красный, словно только что из баньки вышел[42], десятник стрельцов Велемир. Овсень хорошо знал, что люди, которые краснеют от возбуждения, хороши в бою. Те, что бледнеют от гнева, обычно трусоваты, и в сотню к себе таких он старался не брать. Велемир всегда легко в краску бросался. И в бою всегда был хорош, хотя не всегда умел собой владеть. Но это, как думал Овсень, от молодости, и с годами может исправиться. А если не исправится, то уже дело сотника поручать парню только такие дела, где он сорваться не сможет. Главное, чтобы не сорвался раньше времени и жизнь не потерял, как часто случается с молодыми…
