— Чтобы успеть застрелится! Потому, что не вижу для себя будущего при нынешней власти, которая в конечном итоге и падет, как сгнившее дерево на тротуар. А обречена она потому, что декларируемые ей цели никогда не будут выполнены. И дело тут в самой системе — народ перестал ее поддерживать и разделять эти самые цели, оторванные от реальности. А это все, если ситуация не изменится, то…
Никритин усмехнулся, положил магазин. Посмотрел на Эльзу — та не сводила с него внимательных глаз.
— Видишь ли, народ по своей массе очень инертен, и может расшевелиться только в двух случаях. В первом при жесткой авторитарной власти, типа диктатуры пролетариата, когда ставятся цели и идет их достижение путем мобилизации усилий всего общества. Примеров много — индустриализация, победа над гитлеровской Германией, восстановление экономики в послевоенные годы. Это реально очень действенно, особенно в простых системах, развивающихся по экстенсивному пути. Впрочем, авторитарная власть может многого достигнуть и при интенсификации усилий — «Третий рейх», или коммунистический Китай из моего 21-го века.
— А второй случай, Паша? Когда народ может расшевелиться?
— Это когда власть откровенно слабая, и сама боится собственного народа. И все видят, что ее можно снести без особого на то напряжения, толкни посильнее, и сама свалится, как пьяный мужик в канаву. То, что произойдет с Советским Союзом через тринадцать лет, поверь мне. Причем в этом процессе будут участвовать абсолютно все, и с большим энтузиазмом. Забурлит такое варево, вскипят проблемы, которые сейчас старательно замалчиваются, и от них такая вонь, пена и накипь поднимется, что смывая все, сама пленкой станет — грязной и наполненной совсем иными вещами, не теми о которых мечтали люди. Но так обычно бывает в большинстве революций — поучают совсем не то, о чем мечтали.
— А как это будет? Ведь сейчас я ничего такого не вижу, вроде изо дня в день одно, и тоже, и по телевизору программы как под копирку. Только песни порой новые звучат, да девчата стали иначе одеваться. Иностранной одежды больше, жевательную резинку и пепси-колу на «Калеве» выпускают — в магазинах уже и не берут как раньше, привыкли.
— Так оно и есть, с виду все замечательно и красиво, какие тут могут быть болезни. Но когда нарыв внутри, и его не лечат, он вызревает. Человек выглядит вполне здоровым, он даже не замечает болезни. Но в один момент болезнь прорывается наружу, и сделать уже ничего нельзя. Живой организм гибнет за короткий срок, излечить его невозможно.
— Да, я видела это, — в глазах эстонки появились слезы. Пережив внезапную смерть отца, она стала замкнутой.
— Так и наша страна — внешне СССР сильный и могущественный, но внутри огромные проблемы, которые не решаются, а загоняются вовнутрь. А власть, не зная как к ним приступить, поступает по привычке, давно усвоенной — или не обращает пристального внимания, авось само по себе со временем рассосется, либо сильно бьет по головам, которые считает неразумными. Так часто ведут себя неумные родители, все запрещая своим детям и держа их под тотальным контролем.
— А ведь ты прав, родной — налицо сразу эти два способа, раз ты наган на стол положил, — Эльза невесело рассмеялась и взяла оружие в руки — все утро Павел ее учил обращаться с боевым оружием. А вот стрелять девчонка умела — ходила на секцию биатлона, отлично бегала на лыжах. Так что с поступлением проблем не будет — в Тарту этим видам студенческого спорта придавалось серьезное значение.
— Какие проблемы выплеснуться первыми? И можно ли их предотвратить или купировать?
— Я не могу тебе так сразу ответить.
Никритин хмыкнул — вопрос был задан настолько серьезный, и в академической манере, что поневоле задумаешься. Он присел за стол, а так как окно было настежь открыто, то достал пачку сигарет с пепельницей. Эльза не возражала против курения, прекрасно понимала, что злоупотреблять столь пагубной привычкой Павел не станет.
— Вопрос в двух плоскостях — политической и экономической. Идеологическую войну СССР уже проиграл, так как те идеалы, которые подвигли людей на революцию шестьдесят лет тому назад, оказались труднодостижимыми, и в жизнь не внедрены большей массой. А это не может раздражать людей, которым из года в год обещают, но не выполняют. Как сказал Хрущев, что в восьмидесятом году население будет жить при коммунизме, но раз его построить не удается, то заменили Олимпиадой. А на последнюю истратили массу ресурсов без всякой пользы — как средство идеологической войны она хороша. Но все дело в том, что ситуация уже проигрышная — люди всегда остаются людьми со своими желаниями и потребностями.
Павел остановился, подыскивая самые простые слова. Приобнял Эльзу, поцеловал в приоткрытые губы потянувшуюся ему навстречу девчонку. Затем негромко произнес:
— А что нужно простым людям? Любить, жить по-человечески, растить детей, иметь хорошее жилье, набор продуктов без ограничений, полные полки магазинов, мебель и модную одежду.
— А разве это плохо? Я тоже всего этого хочу! И любить тебя, и рожать детишек, и жить большой и дружной семьей…
Эльза крепко обняла его, стала пылко целовать, куда только могла дотянуться губами. Он отвечал ей не менее горячо, а что еще могут влюбленные, и политический диспут прервался на час…
"Витрина социализма" — в универсаме в Эстонии. Но скоро грянет "перестройка".
Глава 29
— Не знаю, «Лаэ», но думаю, тайник на том самом месте, которое мне должны показать через двенадцать лет. Недаром эти двое там милиционеров убили — просто так на «ликвидацию» никто не пойдет. Но если это так, то тогда это как раз те люди, что хотели подставить как мою группу, так и наших товарищей в апреле девяносто второго.
— Что тогда случилось?! У тебя даже лицо потемнело!
— Позже, «Лаэ», позже. Будет время — все расскажу. Пока тебе о том не стоит знать, есть тайны, которые обжигают насмерть.
— Понял, — усмехнулся эстонец, и обернулся к внучке, что во все глаза рассматривала погост. — Тут не место для пустых разговоров. Эльза, ты как? Можешь, вернешься обратно к Ивану — посидишь с ним в машине?
— Нет, я с вами, — упрямая девчонка мотнула головой. — Хотя и боязно, не думала, что здесь даже днем будет не по себе…
Действительно, старинное и заросшее, заброшенное еще в восемнадцатом веке кладбище, не подходило для беседы, тут и днем было жутковато. Вросшие в землю каменные изваяния и надгробные плиты, полуразрушенные склепы и покосившиеся кресты, чьи перекладины торчали из буйных зарослей, проржавевшие оградки среди деревьев, что проросли сквозь заброшенные могилы, что уже не высились холмиками — ощущения не самые приятные для живых людей. Да и сама атмосфера погоста изрядно давила на психику — таково свойство любых некрополей. Ведь мертвым не место среди живущих на этой земле, свой путь они давно прошли, истлев в земле, превратившись в изъеденный червями прах.
— «Лаэ», здесь тайник, как я и думал, — Павел остановился у полуразрушенного склепа, у задней стенки которого лежала надгробная плита, покрытая зеленью. Присел на корточки, внимательно всматриваясь и подсвечивая фонариком по краю плиты — хоть и летний день стоял, но здесь под кронами деревьев царил сумрак.
— Да, но его очень редко посещают, раз в год, а то и реже. Смотри — следов нет, но ветка сломана, и мох у ближней к нам стороны плиты не прижился. Везде зеленый, а тут желтый. Ее нужно сдвигать?!
— Снизу может быть проволочка, конец которой прикреплен за кольцо «лимонки». Нужно вначале посмотреть, приподняв немного ломом. А то мало ли что — хорошие минеры большие затейники.
— О да, ты прав, надо было Кузьмича брать — он сапер от бога, в отряде все взрывал или разминировал.
— Обойдемся — здесь максимум пара растяжек, по крайней мере, когда этот тайник мне передали, так и было. Вряд ли за десять лет что-то кардинально изменилось. Давай здесь подцепим ломом.
