Старейшина поджёг и снопы вокруг, и жаркое, буйное пламя взвилось к небесам. А крада разгорелась уже как следует. За пляшущими языками и густым серым дымом почти не видно было тела Зоряны. Мы пели с устремленными к небу взглядами, провожая душу в путь.
Широкий столб темного дыма терялся высоко в облаках, окрашенных закатом. Хороший знак. Лёгкий путь.
Прощальные песни закончились, плакальщицы умолкли. Кончилось время скорбеть, настало время праздновать.
Я совсем не хотела праздновать. Знала, что нужно: так душе будет спокойнее на той стороне. А если горевать без конца, она может и остаться.
Знала, что смертью ничего не заканчивается, и что впереди Зоряну ждёт что-то новое: пиры в долине Предков, песни в кругу богов, или, может, скорое перерождение здесь, в Яви. Новое тело и новая жизнь.
Надо было отпустить ее и праздновать, но я не могла. Это казалось несправедливым. Нить ее судьбы оборвалась на середине, а вместе с ней сгинули и все те дни, месяцы, годы, которые были ей предназначены. Как можно просто забыть это и праздновать? Не зря ведь мы так сильно цепляемся за жизнь и так сильно страшимся смерти.
Люди вокруг потихоньку расходились, тянулись к столу, чтобы поднять кружки с медом и выпить в честь покойной. А я все стояла и глядела на костер. Жар лизал щеки и сушил слезы, ветер трепал подол рубахи и повязанный на голову платок.
Сегодня я надела самое красивое очелье с металлическими подвесками-ряснами в виде заключённой в круг птицы. Когда-то эти рясны сделал молодой кузнец Бушуй в подарок всем сестрам и матушке.
Когда-то это самое очелье я надевала на свадьбу Зоряны.
Матушка сжала мою руку, и я повернула к ней растерянное лицо, горячее от жара костра.
– Довольна ты? – холодно прошипела она, а я едва удержалась, чтобы не отпрянуть. – Вот, к чему приводят игры с лесными духами.
Перехватило дыхание, липкий холод пополз вверх по спине. Пальцы задрожали, и я сжала ткань рубахи в надежде унять дрожь. Севшим голосом выдавила:
– В каком это смысле?
Матушка глядела с осуждением. С горькой обидой и едкой злобой. Такой я не видела ее даже в худшие дни после смерти отца.
– Думаешь, я такая глупая, чтобы не догадаться? Чтобы не сложить одно с другим? Сначала ты пропадаешь в лесах, потом ходишь к ней. Ее сын выздоровел, хотя не должен был без помощи знающего. Вмешалась в судьбу, а? – Она крепче, до боли стиснула руку и дернула меня к себе. Тихо и яростно прошипела: – Ты просто глупая девчонка. Проклятие нельзя снять, будто его и не было. Оно обязательно найдет себе жертву. Об этом сказала тебе твоя нечисть, когда обещала чудесное спасение мальчика?
После долгого пронзительного взгляда матушка бросила руку, отвернулась и медленно побрела к столу, опираясь на посох. Я так и осталась глядеть ей вслед, ошарашенная, испуганная. В сердце плескалось чёрное горе, густо приправленное теперь виной.
– Что это она? – раздался рядом пустой голос Бушуя. – Злится?
– Злится, – хрипло согласилась я. Голос дрожал от обиды на матушкины слова и от страха перед тем, что могу услышать. – А ты злишься?
– За что? – по-прежнему пусто и бесцветно откликнулся кузнец. – За то, что Макошь сберегла сына, но не сберегла жену? За то, что ни один из оберегов, какие я делал для Зоряны собственными руками, не сработал? Или за то, что кто-то проклял село? – Наши взгляды встретились, и в его глазах я прочитала запрятанную глубоко скорбь. – Я буду злиться, когда найду на кого.
Внутри все сжалось, скрутилось под невидимыми холодными пальцами. Я помолчала немного и тихо спросила:
– А как это произошло?
– Не знаю. Ночью, наверно. Просто не проснулась утром – и все. – Отчаяние вырвалось наружу вместе с этими словами. Бушуй сжал кулаки и обернулся к костру. – Она была здорова, Огниша. Думала, как провести следующий день. Хотела посмотреть, как Млад впервые на лошадь сядет… Она только что была… А теперь – все. Я не знаю, Огниша. Так не должно быть.
– Да. Да…
Одно общее горе. Сейчас нам не требовалось много слов, чтобы понять друг друга. Хотелось обнять Бушуя, показать, что он не один. Но не стала. Могли неправильно понять. Так и стояли, в молчании глядя на рвущееся к ночному небу пламя, а за нашими спинами люди пели о весёлых пирах на той стороне под стук ложек и бодрые звуки гуслей.
– Я найду того, кто за смерть жены в ответе, – мрачно пообещал кузнец. – Но после. Сегодня не будем горевать. Ради нее. Так что пойдем и выпьем меду, и споём со всеми. Почтим Зоряну доброй стравой. Наверно, она уже ждёт нас за столом.
Я взглянула на Бушуя. Ни ему, ни мне сейчас кусок в горло не полез бы, но пировать нужно. Сегодня мы делали все не для себя, а для Зоряны.
– Ты прав, кузнец. Пойдем.
Люди уже сидели на лавках и бревнах в свете горящих факелов, пили брагу и мед из глиняных кружек. Стол был заставлен яствами, какие по обычаю готовили на пир по умершему – страву. Были здесь закрытые пироги с рыбой, с яйцом и зеленью, блины, сладкий творог и кисель. А во главе стояли нетронутыми плошка с едой, кружка и ложка – для Зоряны.
Когда мы подошли к остальным, старейшина поднял вверх кувшин с широким горлом, произнес:
– Сыта́ – по глотку на каждого, чтобы Зоряну не мучила жажда на пути к долине Предков.
Доброгост отпил сам, после передал Бушую, а он следующему, пока каждый не сделал по глотку сладкой медовой воды. Затем старейшина потянулся к большой деревянной миске, доверху наполненной коливом.
– Коливо – по ложке на каждого, чтобы Зоряна не чувствовала голод на пути к долине Предков.
Снова он первым отведал кушанье, после передал Бушую. Я тоже зачерпнула полную ложку и запихнула в рот. Сладкая каша из ячменя с медом, орехами и маком показалась безвкусной. Проглотила ее почти не жуя.
Следом старейшина взял большое блюдо с блинами, сложенными вчетверо и политыми маковым молоком и медом.
– Ешьте и пейте, и помните, что жизнь и смерть ходят по кругу.
Когда каждый взял по блину, заиграла новая мелодия. Мы пели про солнце, как оно совершает круг и проходит по всем трём мирам: Прави, Яви и Нави, и как душа идёт следом за ним.
Я сидела в стороне и безучастно подпевала. Потом, когда стали вспоминать жизнь Зоряны, молчала. Никак не могла заставить себя улыбнуться и тоже припомнить что-то хорошее. Мысли занимали слова матушки. Не хотелось верить, что она права, но вина уже прочно укрепилась в душе. Было ли у меня вообще право здесь находиться?
Бушуй тяжело опустился рядом и протянул кружку.
– За нее.
Я отпила и поморщилась. Сладковатый с привкусом брожения и ягод мед сразу ударил в голову. На особые события его делали крепким. Пожалуй, был в этом смысл. Люди пили, и так им делалось проще. Они могли веселиться, когда хотелось горевать.
___________
(1) - Повойник – головной убор замужних женщин в виде мягкой шапочки, полностью закрывавшей волосы.
Глава 14. Новое всегда страшит
Как ни старалась, веселиться вместе со всеми не получалось. Я уже отведала и крепкого меда, и браги, но тяжёлые мысли все не желали покидать голову. Кажется, стало лишь хуже. Шутка ли: услышать, как собственная мать обвиняет в смерти родной сестры?!
Народ скоро начал кидать косые взгляды на мое хмурое лицо, поэтому просидела до момента, когда уход не покажется неуважением, и поискала глазами матушку. Она тоже была не слишком весела.
– Я ухожу.
– Уходи, – бросила она, не оборачиваясь.
Снова кольнула обида. Казалось, за последнее время я уже привыкла к ее холодности и отстранённости, а иногда и тихой злости, к ее не всегда справедливым укорам, но сегодня… Все это просто выбило из колеи.
– Сама доберешься до дома?
– Тут останусь до утра. Подожду, пока догорит костер. Соберу хотя бы пепел своей дочери.
Горе слышалось в ее голосе. Горе и бессильная ярость. Отчасти я понимала ее. Иногда проще пережить что-то, когда есть кого обвинить. Оставалось надеяться, что скоро это пройдет, и она не взаправду злится на меня. А ещё надеяться, что злиться не на что. Хотелось утешить ее и побыть рядом, но я знала, что она всегда предпочтет пережить горе в одиночку, чем поделиться им с кем-то, пусть даже с дочерью. Поэтому я оставила ее в покое и побрела прочь.
