Митя еще какое-то время смотрел хорунжему вслед, покачал головой и повернул паро-коня в сторону синагоги. Еще не стемнело, но день словно угас, готовый смениться ранними осенними сумерками. Ветер пробирался даже под теплый сюртук, но шествующие по улицам люди, одетые не в пример легче Мити, будто и не чувствовали холода. Наметанным глазом Митя отметил, что и одеты жители еврейской части города нынче не в пример лучше обычного, и даже лохмотья нищих будто бы вычищены и подшиты: свежие заплатки выделялись на фоне остальной одежды. Лица преисполнены важности, будто у сановников, в залах Зимнего дворца, беседующих о делах государственных.
На миг Митя даже почувствовал себя точно, как в свой единственный визит в Зимний, дожидаясь отца в малой приемной - совершенно чужим и не стоящим внимания. Но одно дело, когда придворные дамы в парадных платьях и важные царедворцы не обращают внимания на приткнувшегося в углу смущенного мальчишку, а другое — вот это вот! Он здесь всех выше: и потому что в седле автоматона и по положению! Митя приосанился и тут же вспомнил, что тогда, в Зимнем, он тоже расправлял плечи до боли в спине и ничего-то это не изменило. И там, и здесь толпа обтекала его, как неодушевленный предмет.
По крупу паро-коня звучно хлопнули, металл загудел так, что дрожь прошла до самого седла, заставив Митю подпрыгнуть и резко обернуться.
- Приветствую достопочтенного Дмитрия Аркадьевича! Как здоровье вашего уважаемого батюшки?
Митя поглядел сверху вниз в запрокинутое к нему лицо каббалиста, дядюшки Гирша. Сам Гирш с сестрицей тоже были здесь, переминались за спинами хмурых родителей и глядели исключительно в землю.
- Благодарю, с утра был благополучен.
Или не был, но откуда Мите знать, если они не разговаривали? И даже не виделись. Знать бы еще: про отца каббалист из вежливости спросил, или с намеком? Слухи по городу разлетаются со скоростью лесного пожара, так что о вчерашнем скандале в семействе главы полицейского Департамента могут судачить даже на еврейских кухнях.
- Вы ежели вон в тот проулок свернете, как раз на Екатерининский проспект выедете, - поглаживая паро-коня по крупу, будто живого, протянул каббалист - теперь уже точно с намеком.
- И снова благодарю, но я неплохо ориентируюсь в городе, - старательно сохраняя невозмутимость, кивнул Митя. - Но я здесь по делу: ищу Йоэля Альшванга.
- Ага ... - каббалист заложил руки за спину и принялся качаться с каблука на носок, внимательнейшим образом разглядывая Митю. - А чего ж не завтра, в мастерскую, а вот прям нынче, в святую субботу, да прям сюда, будто вы ему друг?
Очень хотелось вспылить, но светский человек не пылит. И не пылает, а всегда сохраняет должное хладнокровие как с выше, так и с нижестоящими.
- Нужда неотложная, знаете ли... Про подкладку на сюртук сказать надобно. Представьте, какая трагедия будет - вдруг до завтра не успею? А подкладка уж не та ...
- Увы, трагедия подкладки превышает мое жалкое разумение, - покачал головой каббалист. - Что ж, вон он идет, ловите, пока не поздно!
- Спасибо, - поблагодарил его Митя, разворачивая автоматон. И чуть было не решил, что над ним подшутили - потому что не узнал сразу ни старого портного Якова, ни Йоэля.
Помахивая тростью, старый Яков, облаченный в строгий и даже элегантный черный лапсердак, с выпущенной поперек жилета серебряной цепочкой часов, торжественно вышагивал по мостовой и вещал громогласно, явно чтоб его высокоучёные рассуждения слышала вся улица:
- «Гашома им кисеи, вгоорец гадойм раглай»! Сказал Господь: «Небо - мой стул, а земля -скамеечка для ног». И что же это значит? Зачем Богу вообще мебель?
Следующие за ним гуськом - младший брат, владелец «Дома модъ» в таком же лапсердаке, сестрица Цецилия, в черном, отделанном кружевами платье, и последним - Йоэль - почтительно внимали. На Йоэле был такой же лапсердак, как и на остальных мужчинах семейства Альшванг, только падающие из-под ермолки на плечи длинные волосы цвета старого серебра выдавали его чуждость всему. Он был чужим здесь, среди этих торжественных и сдержанно-радостных людей, но и там, за пределами еврейского райончика оставался чужим тоже. Митя почувствовал, как сильно и резко вдруг сжалось сердце. Хотя какое ему дело?
- Яков Исакыч, наше вам почтение! - у него за спиной заорал каббалист. - Тут до вашего племянника паныч по важному вопросу!
Старый портной обернулся, впился глазами в Митю и скроил странную гримасу: будто бы одновременно и ухмыльнулся, и скривился.
- И вам доброго здоровья, ребе Шмуэль! И вам, паныч Дмитрий! Только какие ж могут быть вопросы к честному еврею, - он скользнул взглядом по Йоэлю, нахмурился, но упрямо продолжил. - Да в святую субботу?
- Быстрые и исключительно на словах, - заверил Митя.
Старый портной нахмурился, потом скользнул взглядом по Митиному сюртуку и тяжко вздохнул:
- Ну только ежели на словах... И чтоб быстро! Смотри у меня! - он погрозил племяннику кривым пальцем с обгрызенным ногтем. — Вот дал же Бог мамзера в семью.
- Брат! - воскликнула Цецилия и глаза ее наполнились слезами.
- А ты вообще молчи! - Яков раздраженно зашагал к дверям синагоги. За ним потянулись остальные: только Цецилия еще оглядывалась на сына, да Гирш с сестрой пристально глядели на Митю, но так ничего и не сказав, скрылись за дверью.
Только каббалист задержался, и пока Митя выбирался из седла, негромко пробормотал:
- А знаете, Дмитрий Аркадьевич, как слово «мамзер»-то переводится? «чужая вина», во как! Это я к чему: не знаю, на что вам Йоська так срочно занадобился – не вправду же из-за подкладки! - он усмехнулся. - А только вы его не подведите! Ему в жизни и без того достается: и за мамку, и за батьку ушастого ... - кивнул и тоже направился к синагоге.
Митя обиженно поглядел вслед: пусть нынче он и правда приехал не из-за подкладки - но это не повод считать подкладку делом настолько неважным, что только как предлог и использовать.
Он повернулся к терпеливо дожидающемуся его Йоэлю и рассеяно спросил:
- А и впрямь ... зачем Богу мебель?
Глаза Йоэля распахнулись широко-широко, потом он сдавленно хихикнул и ломким от смеха голосом ответил:
- Так суббота же, святой день. «Если два человека сошлись и не говорили между собою о Божьем слове, то они согрешили». Вот как могут - так и говорят! И если у вас других срочных вопросов нет, а на этот - важный весьма - я ответил, так может, я уже и пойду?
- Нет, конечно! - Митя разозлился, правда, больше на себя — вот нужно было ему глупости спрашивать? он еще больше понизил голос и почти одними губами шепнул. - Сегодня.
- Что - сегодня? - уставился на него Йоэль.
- Доставят железо, - отрывисто бросил Митя. - Озаботьтесь, чтоб господин Карпас... он же тоже нынче будет здесь, верно? Чтоб встречал на причалах возле склада. С обещанными ценными бумагами наготове.
- Сегодня ... - будто пробуя слово на вкус, повторил Йоэль. И мотнул серебряными волосами. - Сегодня я не могу.
- Что значит - не могу? - опешил Митя.
- Так суббота же! Праздник.
Митя втянул воздух сквозь зубы. Этот человек ... альв... он - серьезно?
- Вы хотите сказать, что все наше дело не может состояться из-за дня недели?
- Несоблюдение субботы - самый большой из проступков, - теперь уже без всякого смеха сказал Йоэль.
- А такие деньги потерять - не проступок? - Митя в один миг освоил умение орать шепотом.
- Есть вещи выше и важнее денег - отрезал Йоэль.
- Для евреев? - вырвалось у Мити, и он тут же пожалел о своих словах – потому что лицо Йоэля буквально окаменело, словно из живого человека он превратился в прекраснейшую из мраморных статуй ... в ермолке и лапсердаке.
- Конечно, мы, евреи, ради денег и мать родную продадим, - язвительно протянул он, провожая взглядом бедно, почти нищенски одетое семейство из трех женщин - две помоложе аккуратно поддерживали под руки шаркающую ногами старушку.
- Свою мать можете оставить себе! Как и других родственников, которые, - сейчас следовало остановиться, но злость на неожиданное и кажущееся таким глупым препятствие туманила разум, и Митя выпалил. - ... даже за равного вас не считают!
