Но с годами Галактион Александрович так свыкся со своей ролью спасителя марсиан, что даже не вспоминал о том давнем разговоре с братом. Даль десятилетия «тянул лямку», исправно запускал ледяные ракеты, решая незаметные, но важные технические задачи, до которых не снисходил важный академик Петров. Никогда Даль не напоминал брату об их договоренности, по которой Галактион обязывался в свое время огласить имя истинного автора плана. Сейчас же, когда Петрову-старшему перевалило за восемьдесят пять лет и он был перегружен и летами, и заслугами, напоминать ему об этом Даль просто не мог.
Да это ему было и не нужно. Со времени потери любимой жены Тани, ставшей видным ученым (она открыла стоянку доисторического человека на побережье Антарктиды благодаря снятому там Далем ледяному панцирю), Даль стал равнодушно относиться к себе. Он гордился сыном, прославленным профессором, внуком, талантливым биологом. И он был счастлив от того, что занят «переливанием крови», что отправляет день за днем ледяные снаряды в космос, которые, пролетая по заданной трассе сотни миллионов километров, упадут на Марс ледяными метеоритами, заполняя водой вновь рожденные моря.
Был только один человек, если его можно назвать человеком, который подозревал истину и всей душой сочувствовал Далю. Это был марсианин Инко Тихий, все свои пятьдесят с лишним лет жизни на Земле отдавший обмену достижениями культуры Земли и Марса.
Теперь Даль стал сухоньким подвижным старичком с желтоватой сединой, обветренным лицом и беспокойными карими, живыми глазами. Неуемный его нрав знали все, кто с ним работал. Он никому не давал покоя, обо всем заботился, во все вникал, не ходил, а бегал, не отдыхал, а переключался на другую работу, не спал, а дремал, чтобы вскочить при первой необходимости.
Величайшим наслаждением для него было видеть, как у ледяного порога (лед с материка снимался слоями) подъемный кран несчетный раз спускал на ажурной стреле металлическую форму будущего ледяного снаряда. Электрический ток нагревал ее и протаивал щель между будущим снарядом и монолитом льда. В нижнюю часть вырезанной так ледяной ракеты тем временем устанавливали реактивный двигатель и баки с горючим. По мысли Даля, все это делалось изо льда, лишь дюзы покрывались тугоплавким веществом. Предусмотренные Далем огромные ускорения разгона позволяли достигнуть нужной космической скорости так быстро, что ни ледяные дюзы, ни примыкающие к ним части корабля не успевали оплавиться, не считая внешней оболочки снаряда, соприкасавшейся с воздухом. И оплавленные лишь снаружи корабли летели в холодном космосе по расчетной трассе, автоматически корректируемые в пути.
Даль так и не отвык по-детски радоваться, когда, от ледяной стены, стелясь по снегу, к нему рвалось темное облако газов. Вспыхивало пламя и, превратившись в огненный столб, поднимало ледяную башню. Словно в раздумье постояв несколько мгновений на месте, она скрывалась в небе, оставляя после себя струи дыма и пара.
Взрыв ледяного снаряда в воздухе (до выхода его в космос) Даль увидел своими глазами и рассердился пока неизвестно на кого. Никакой тревоги он не почувствовал, отлично зная, что вероятность несчастья с ожидавшимися гостями от падения строптивого снаряда исчезающе мала. К домику на салазках он пошел, чтобы устроить разгром своим помощникам, ознакомиться со всеми контрольными замерами взорвавшегося двигателя и записью его работы. В этом же домике была приготовлена гостям комната, которую Даль уступил им, перебравшись в свою рабочую конурку рядом с радиорубкой.
Испуганный радист, не накинув даже шубы, выскочил на мороз навстречу Далю Александровичу.
— Она плачет! — вместе с облачком пара выдохнул он.
Даль бросился в радиорубку и стал слушать никому, кроме него одного, не понятные слова.
Потом Даль действовал с присущей ему быстротой и решительностью. Разгромив своих помощников, отдавая краткие и точные распоряжения, он снарядил спасательный отряд вездеходов.
— Эра пешком пойдет. Можно догадаться. Нас-то не слышит, — озабоченно твердил он.
Отряд вездеходов с радиолокаторами, способными обнаружить любой предмет среди снегов, помчался навстречу не дошедшему до дели вездеходу с марсианами.
Придя в себя, Эра увидела склонившегося над собой старичка с бело-желтыми волосами и живыми темными глазами. Он заговорил с нею на языке древних мариан.
— Даль? — отозвалась слабым голосом Эра. Ведь это мог быть только он! — Здравствуй. Где Инко?
— Он рядом с тобой, но…
— Он плох? Говори прямо. Я врач. Переливание крови?
— Так считают наши врачи, но…
— Кровь мариан отличается от крови людей? Знаю. Так не теряйте времени. Берите мою.
— Подойдет ли она Инко? Мы еще не установили.
— В горький день нашей прежней жизни красавица дикарка отравила меня соком гуямачи. Из ревности, о которой я тогда впервые услышала на Земле. Инко дал мне в тот день свою кровь. Она и сейчас течет в моих жилах, и я отдам ее ему обратно.
— Мы на это рассчитывали. Для операции все готово. Видно, не напрасно наш лагерь называется «Базой переливания крови».
Инко Тихий, оправившийся от ран, сидел у постели Эры и вглядывался в ее лицо. Она спала, словно в саркофаге биованны. Но лицо ее было иным, чем в «Хранилище Жизни». Инко старался утешить себя — ведь потрясения не могли пройти бесследно.
Эра открыла глаза, увидела Инко и улыбнулась. Улыбка сразу омолодила ее.
Инко облегченно вздохнул. Конечно, ему это только показалось! Ведь не замечает же ничего Даль. Напротив, он даже сказал, что вид Эры возвращает ему молодость.
Космический корабль, в котором летим мы с Эрой, МАРЗЕМ-119 («Марс-Земля, сто девятнадцатый») идет на посадку, и нет сил сдержать сердцебиение, которое овладевает мной всякий раз при посещении родной планеты. Что же ощущает тогда Эра, сидящая рядом?
В иллюминаторах мелькают огненные полосы — знак торможения в новой марсианской атмосфере. Внизу беспредельным океаном расстилается зеленая равнина с голубыми кружками озер, в которых на миг отражается наше маленькое Солнце, и тогда они вспыхивают рассыпанными внизу зеркальцами.
— Горы! Наши горы! — взволнованно узнает Эра.
— Да, родная, знакомые места, — отзываюсь я и с улыбкой добавляю: — А пустыни больше нет.
После посадки видно, что привезенные с Земли деревья и кустарники всюду привились в углекислой атмосфере и благодаря ей и половинной тяжести вымахали вдвое по сравнению с земными сородичами.
