— И к чему же сводится ваше «этак»? — спросил Доктор, возвращая шелковый платок в карман. — Сердце ли ваше ведет себя неподобающим образом — или нервы — или печень, благослови вас небо, — или вас допекает общая телесная слабость?
— Устала я, — ответила госпожа Шлакк, — уж так устала, сударь. Мне ведь все-все приходится делать.
И бедная старушка задрожала.
— Фуксия, — сказал Доктор, — загляните ко мне нынче вечером, я дам вам укрепляющее средство, а вы присмотрите, чтобы она каждый день его принимала. Клянусь всей и всяческой неувядаемостью, ей это необходимо. Бальзам и лебяжий пух, дорогая Фуксия, юные лебеди и старые гаги, она должна получать это ежедневно — сладость для нервов, дорогая, и хладные, как могила, пальцы для ее старого, старого чела.
— Глупости, — сказала сестра, — я говорю, глупости, Бернард.
— А вот и Титус, — продолжал доктор Прюнскваллор, не обратив внимания на сестрины возгласы. — Облаченный в лоскут, оторванный от самого солнца, ха-ха-ха! Какой он стал огромный! И какой важный, — Доктор, раздув щеки, фыркнул. — Близится великий день, не так ли?
— Вы насчет «Вографления»? — спросила Фуксия.
— Никак не меньше, — подтвердил, склоняя голову набок, Прюнскваллор.
— Да, — сказала девочка, — осталось четыре дня. Плот уже строят.
И внезапно, словно ей не по силам стало сносить бремя своих мыслей:
— Ах, доктор Прюн, мне нужно с вами поговорить! Можно я приду к вам? Поскорее. Только обойдитесь без длинных слов, ведь вы же можете, потому что я так… ну… потому что у меня… потому что я мучаюсь. Доктор Прюн.
Прюнскваллор принялся что-то вяло рисовать на песке длинным белым пальцем. Фуксия, удивленная тем, что он ей не отвечает, перевела взгляд на песок и увидела, что Доктор пишет:
«Сегодня в 9 вечера в Прохладной Зале»
Затем длинная ладонь его стерла написанное и тут же все вдруг почувствовали, что за спинами их кто-то стоит и, обернувшись, увидели Двойняшек, неотличимых тетушек Фуксии, замерших на солнцепеке, словно пурпурные изваяния.
Доктор проворно вскочил на ноги и склонил в их сторону гибкое тело.
Сестрицы не обратили на его учтивый жест никакого внимания, обе глядели на Титуса, мирно сидящего у самого края воды.
Казалось, что от небесного зенита до места, в котором он сидел на полоске песка, натянут гигантский задник — зной сделал озеро плоским и поставил стоймя на песчаный его окоём, подняв вместе с ним и дальний крутой берег, расписанный в три оттенка зеленого соснами и их тенями, огромными жертвами солнечного удара, а на рваном краю этого, кое-как намалеванного леса уравновесил, словно разрезную картинку, тяжкое, мертвое, синее небо, раскинувшееся по дуге до самого просцениума границы зрения — до изгиба век. В основании этого кричащего занавеса и сидел он, невероятно маленький, — Титус в желтой рубахе, снова уперший подбородок в ладонь.
Фуксия чувствовала себя неудобно оттого, что тетушки ее стоят прямо за нею. Она поглядывала на них краешком глаза и затруднялась представить, что они когда-нибудь вновь обретут способность шевелиться. Статуи, белолицые, белорукие, в складках царственного пурпура. Госпожа Шлакк их присутствия все еще не обнаружила, в наступившем молчании ее обуяла глупая потребность поговорить и, позабыв свою робость, она задрала голову, чтобы видеть стоящего Доктора.
— Понимаете, Доктор, сударь, простите меня, — затараторила она, сама пугаясь собственной храбрости, — понимаете, организм-то у меня, сударь, всегда был уж такой энергичный, сударь, я с самых малых лет все что-нибудь делала, делала, не одно, так другое. Про меня все так и говорили: «Что же она еще-то наделает?». Завсегда.
— Нисколько не сомневаюсь, — откликнулся Доктор, снова усаживаясь на ковер, на сей раз лицом к нянюшке Шлакк, брови его были приподняты, розовое лицо выражало невиданную внимательность.
Госпожа Шлакк воодушевилась необычайно. Никто до сих пор не выказывал подобного интереса к тому, что она говорила. Прюнскваллор же решил, что близнецы, по всем вероятиям, так и останутся еще добрых полчаса оцепенело торчать на одном месте, а значит ему нет никакого резона утруждать, рассуждая физически, свои изящные ноги, да оно и не согласовывалось с его уважением к себе, пусть несколько причудливым, но при всем том глубоким. На поклон сестры не ответили. Правда, они его и не заметили, но тут уж ему себя винить не приходилось.
«Ну их к дьяволу, селедок, — заливался он про себя. — Плоские, как обои. Клянусь всем, что есть разумного на земле, в последнем вскрытом мною покойнике живости было больше, чем в них обеих вместе взятых, даже когда они делают сальто».
Внутренне произнося все это, он, наружно, с увлечением вслушивался в каждое слово госпожи Шлакк слово.
— И всегда ведь одно и то же, — дрожащим голоском говорила она, — одно и то же. Такая соответственность, а я ведь уже не молоденькая.
— Конечно, нет, конечно, нет, фу ты, ну ты; клянусь всяческой проникновенностью, в ваших словах присутствует прямое благородство, госпожа Шлакк, — прямое благородство, — сказал Прюнскваллор, одновременно прикидывая, поместится ли она в его черный саквояж, если оттуда не вынуть пузырьки.
— Потому как мы уж не такие теперь молодые, какие были, правда, сударь?
Прюнскваллор досконально обдумал ее высказывание и покачал головой.
— В сказанном вами звенит нота истины, — сказал он. — Фактически, все ее ноты, какие только бывают. Так сказать, динь-дон, в сердце звон. Но расскажите-ка мне, госпожа Шлакк, расскажите — со всей присущей вам выразительностью — о господине Шлакке — или это неделикатная просьба? Нет, нет, навряд ли. Вы что-нибудь знаете о нем, Фуксия? Знаете? Лично для меня он — тайна за семью морями. Или, вернее, лежащая на дне таковых — в семи футах под килем. Как странно! Под самым килем. Или немного вбок? Ну да не важно. Грубо говоря: существовал ли когда-нибудь… Нет, нет! Потактичней, пожалуйста! Кем был… Опять не то! Грубо, грубо! Прошу прощения. Так вот, о господине Шлакке, дорогая моя госпожа, был ли у вас когда… ну, кто-то вроде… Да смилуются надо мной небеса! Ведь сколько лет я вас знаю и вдруг, откуда ни возьмись, этакая головоломка, выскакивает себе точно черт из табуретки. Тоже в своем роде «динь-дон», ха-ха-ха! Но какова задачка! Вам так не кажется, дорогая?
Это уже к Фуксии.
Девочка невольно улыбнулась, не выпуская, однако, руки старой няньки.
— Когда ты вышла за господина Шлакка, нянюшка? — спросила она.
Прюнскваллор глубоко вздохнул.
— Прямой подход, — пробормотал он. — Мастерский маневр. Да благословит Господь мою околичную душу, всем нам есть чему поучиться… всем.
