Гавалон держал кинжал с волнистым лезвием в правой руке, и зажженный факел в левой, и то и другое в определенные моменты ритуала должно было истязать его плоть. Он не боялся наносить себе увечья ради пользы дела, и не в первый раз ему приходилось жертвовать глазом или отрезать себе какую-нибудь конечность. Если иметь веру и благоволение божественного покровителя, такие жертвы редко были болезненными настолько, насколько это могло ожидаться, а потеря всегда до известной степени возмещалась. И действительно, его дважды выросший заново левый глаз видел гораздо дальше и лучше, чем тот, с которым он родился, хотя и выглядел куда более уродливо, чем старый правый глаз.
По крайней мере, сейчас Гавалон должен был выжечь себе правый глаз, и существовал небольшой шанс, что выросший новый глаз не будет так заметно отличаться от левого. Что же касается конечности, которую он должен был пожертвовать на этот раз – что ж, у нее все равно никогда не было пары, и она настолько редко демонстрировалась публично, что едва ли имело значение, как причудливо она выглядела или как странно был усложнен ее внутренний аппарат. Она по-прежнему оставалась вполне функциональным инструментом, и даже могла считаться более эффективной, ибо была покрыта шипами.
И поэтому, когда наступило время выполнить соответствующие элементы ритуала, Гавалон Великий не дрогнул и не заколебался. Не роптал он и на бога, которому был горд отдать эту последнюю и наименьшую из многих жертв, принесенных им для достижения этой цели.
Боль от выжженного глаза была лишь немногим сильнее обычного, но и это неудобство было возмещено замечательными изменениями цвета огня выжигавшего его факела, которые левому глазу казались поистине прекрасными.
Другая жертва вообще была почти безболезненной, когда бритвенно острый волнистый клинок рассек старый шрам, а кровь, хлынувшая из перерезанных вен, была такой густой и блестящей, что чудесно отражала звездный свет.
Было бы очень приятно еще изувечить и плоть Сосуда, но это не было привилегией Гавалона. Пока слова заклинания улетали в тихую ночь, лепестки золотистого цветка сомкнулись над мальчиком, заключив его в некое подобие утробы – утробы, из которой ему было суждено очень скоро родиться заново, созревание уже подходило к концу.
Еще до того, как заклинание было закончено, Гавалон почувствовал, как правый глаз вырастает заново, и зрение возвращается. И когда он посмотрел в прекрасное небо, то понял, что этот новый правый глаз будет видеть гораздо дальше и лучше, чем даже дважды обновленный левый.
Он почувствовал, как его вторая рана тоже зарастает шрамом, и с благоговейной гордостью ощутил, как шрам превращается в опухоль, а потом в нечто, для чего даже в тайном языке магии еще не было названия.
«О, стать Повелителем Перемен!», подумал он. «О, стать мастером метаморфоз, не подвластным дряхлости смертных! Какое счастье служить истинному богу и быть свободным!»
Конечно, в глубине души он понимал, что вовсе не свободен – что он, если разобраться, такой же раб судьбы и случая, как и Сосуд, как и последний из зверолюдей – но Гавалон был убежден, что те, кто добровольно принимали рабство и могли разумно выбрать себе хозяина, были счастливы настолько, насколько вообще мог быть счастлив простой смертный человек. И он был убежден, что это – единственный путь, который мог позволить человеку стать чем-то большим, чем простой смертный.
Когда предпоследняя фаза заклинания была завершена, Гавалон остановился, позволив на минуту воцариться благоговейной тишине – и в предвкушении посмотрел на тесно сжатые лепестки цветка, сгорая от нетерпения увидеть, какое существо выйдет из них. Потом он произнес последнее слово, и завершил заклинание.
Последнее слово, конечная цель этого ритуала, было:
САТОРАЭЛЬ.
Гавалон почувствовал, как камень под его ногами слегка вздрогнул.
Даже сквозь толстый слой многих поколений ползучих лиан и всех прочих растений, которые выросли здесь благодаря лианам, Гавалон увидел, что огромная сфера холма начинает светиться. Когда вибрация усилилась и стала напоминать биение сердца, свечение становилось все ярче – из багрового оно стало малиновым, потом ярко-алым, и наконец, пронзительно сияющим розовым.
Гавалон понял, что наполовину погребенный в земле метеорит был чем-то вроде яйца, а сомкнувшийся цветок был скорее не утробой, а неким подобием родового канала. То, что должно быть посеяно в теле Сосуда, было слишком великим, чтобы его можно было долго хранить в каком-либо создании из плоти, независимо от того, какие метаморфозы оно могло претерпеть.
Лепестки цветка начали разворачиваться с величественной неторопливостью, демонстрируя то, что они скрывали.
Гавалону пришлось подавить всплеск разочарования, на которое, как он знал, он не имел права. Нимиан лежал внутри цветка, и он по-прежнему был здесь, так лениво развалившись, что, казалось, он заснул от скуки. Его кожа казалась более свежей, но она была такой же бледной, как и раньше, белая, как скорлупа яйца, даже не тронутая солнцем. Когда Сосуд начал подниматься, его движения казались более гибкими, чем раньше, но конечности были такими же костлявыми. Лишь когда он открыл глаза и встретил пытливый взгляд Гавалона, Нимиан проявил, что теперь он нечто большее, чем человек.
Раньше Нимиан никогда не осмеливался смотреть в пугающие глаза Гавалона, но теперь он смотрел в них без страха. Глаза самого Сосуда стали полностью темными, лишенными зрачков и радужной оболочки.
- Гавалон? – спросил он, с любопытством выговаривая звуки, словно не вполне понимал их значение – или хотел насладиться даром речи.
- Ваш скромный слуга, - лицемерно сказал Гавалон. Учитывая, что будущий демон все еще носил тело Нимиана, эти слова звучали абсурдно, почти непристойно, но все равно надо соблюдать приличия. Даже если он все еще обращается не к Сатораэлю, Орудию Возмездия, а к Нимиану, Последней Жертве, следует быть вежливым. Несколько уязвляла мысль, что глупый мальчишка так мало страдал по сравнению с другими жертвами и самим Гавалоном, но колдун понимал, что едва ли подобает этому возмущаться и уж точно не стоит это озвучивать.
- Чувствую себя странно, - сказал мальчик. – Словно не собой.
Это обеспокоило Гавалона. Произнес это очевидно Нимиан, его душа не была полностью уничтожена. Значит ли это, что демон пожрет его душу медленно, наслаждаясь ее вкусом, как мог он наслаждаться другими ощущениями, оказавшись в плоти смертного? Или может быть… может быть, что-то пошло не так? Ритуал был испорчен? Метаморфоза Нимиана не удалась?
