Есть семеро из них, что достойны жалости, и восьмой, к которому нет сострадания. Я наблюдал, как они балансируют на грани ереси, удерживаемые последними остатками чести, веры, или, быть может, обычного страха. Но явившаяся буря раздует нечестивый огонь в их сердцах и подтолкнет сомневающихся в спину. Мне нужно быть там, ради них.
Да, ты прав — я был слаб. Несомненно, Бирс, мой старый наставник, сказал бы, что им давно уже следовало преподать урок, но я раздавлен, как и всё остальное в мясорубке этой войны. Мне ни разу не хватало духу осуществить Правосудие Императора со времен разгрома в ущелье Индиго и Номера 27. Возможно, если бы я обладал огнем Бирса или льдом Ниманда, был более достойным представителем нашего особенного братства, всё могло бы сложиться иначе и эти гвардейцы не зашли бы так далеко. Но Бирс и Ниманд давно мертвы, и я один держу оборону.
Предатели думают, что лихорадка ослепила меня, но их тайные шепоты были услышаны. Сегодня они побегут, и я буду ждать.
Из дневника Айверсона
В Трясине никогда не было по-настоящему темно. Днем ревнивый полог деревьев удушал солнечный свет, истончая лучи, и в джунглях царила полутьма. После заката просыпались грибки и лишайники, которыми кишмя кишел лес, их биологическое свечение озаряло гроты и полянки, превращая топи в желчную страну чудес. Это был мир враждующих сумерек, но призраки всё равно появлялись здесь по ночам.
Украдкой выбравшись из запутанного сплетения джунглей, они топтались у края опушки. Их было семеро, и каждый казался истощенной тенью в прогнившем мундире. В желтушном свете грибков униформа цвета хаки мелькала пурпурными пятнами, а глаза солдат как будто поблескивали огнем с оттенком индиго. Пригибаясь на границе джунглей, они осматривали опушку, водя из стороны в сторону видавшими виды лазвинтовками. Лидер группы быстро махнул ладонью, и люди, разделившись на две команды, рассредоточились по периметру. Командир, стоя неподвижно, продолжал наблюдать за приземистыми развалинами в центре поляны.
Ливень усилился, тяжелые капли пробивали полог леса, поднимая узкие струйки водяного пара, но бледный купол храма сиял сквозь пелену дождя. Для туземных построек это было привычным делом — древние федрийцы, не имевшие в своем распоряжении камней, вырубали здания из кораллов. Это придавало строениям зернистый, органический облик, вызывающий отвращение у имперцев. Центральная башня храма обвалилась, в стенах повсюду виднелись трещины, но ни один побег, ни одна лоза, охочие и до менее заброшенных руин, так и не коснулись постройки. Её окружала бесплодная земля, сдерживающая джунгли на расстоянии примерно десяти метров. Жрецы Механикус живо интересовались этим загадочным явлением, наблюдавшимся возле множества покинутых храмов по всей планете. Для Игнаца Кабесы, впрочем, это был всего лишь ещё один признак коренной неправильности Федры.
Сержант с виду напоминал высохший труп, а его лицо, покрытое серой грязью, превратилось в посмертную маску. Глаза Игнаца сверкали в просветах маскировочного слоя, а в зрачках переливчато блестело возбуждение, но Кабеса не был опустившимся наркоманом. Он ненавидел большинство грибковых наркотиков этого мира, но Слава отличалась от других. Вдохнув её споры, человек обретал невероятную остроту восприятия, которая порой посещала воинов в разгаре сражения. Разумеется, Слава находилась под запретом, но глубоко в Трясине, вдали от бдительных глаз жрецов и дисциплинарных офицеров, люди жили по собственным правилам. С тревогой сержант подумал об Айверсоне, этой ходячей развалине в облике комиссара, который присоединился к «Буре» — их полку — месяц назад. Он восседал над останками 6-го Верзантского, словно стервятник над умирающим человеком.
И, вне всяких сомнений, 6-й действительно умирал.
Падение родного полка медленно обжигало стыдом сердце Игнаца. Они были верзантцами, конкистадорами Галеонова Меридиана, гвардейцами Бога-Императора, и с ликованием начинали эту кампанию! Агилья де Каравахаль, святой Водный Дракон «Бури», вогнал свой полк в религиозный пыл, и бойцы радостно присоединились к крестовому походу Федры, охваченные жаждой выжечь свои имена на теле этого языческого мира.
А в итоге утонули в его поганой грязи.
Как давно это началось? Три года назад? Четыре? Сам Каравахаль скончался на втором году, охваченный бредом и истекающий кровью, выеденный изнутри паразитами сверлящей мухи. После этого неизбежно нарушилось единство полка, и вскоре от тысячи гордых конкистадоров осталась пара сотен теней. Верзантцев, превратившихся в стратегически незначительную силу, перевели на этот бесполезный островок, кишащий нечестивыми дикарями-ксенолюбами. Топаз Долорозы, захолустный уголок войны, победа в которой была невозможна настолько же, насколько и бессмысленна. И здесь о 6-м полке забыли — почти.
Прошло несколько долгих месяцев с начала изгнания, когда на горизонте появилась имперская канонерка. Верзантцы собрались на берегу, и Веласкес, ветеран-капитано, державший бойцов вместе одной лишь силой воли, даже выразил надежду на что-то хорошее. Но катер доставил на остров не подкрепления и не припасы, а пугало в черном наряде.
Невозможно было не понять, кто стоит на носу приближающейся канонерки. Поразительно высокий и прямой в своем кожаном плаще с подкладкой, с квадратной челюстью на лице под высокой фуражкой, незнакомец воплощал собой классический образ комиссара. Глядя на него, сержант содрогнулся: хотя полк уже давно потерял обоих дисциплинарных офицеров, они оставили Кабесе достаточно шрамов на память. Не то, чтобы сержант затаил на них злобу, напротив — он был упрямым псом, пока кнуты комиссаров не приучили его к послушанию. К счастью, Игнац схватывал всё на лету. Этим он отличался от своего кланового брата Греко, которого в итоге повесили за лодыжки на плацу, в назидание новобранцам. После этого все начали схватывать на лету.
Теперь сержант гадал, какие уроки преподаст «Буре» новый тиран.
Но, когда комиссар сошел с канонерки, Кабеса разглядел его истинную суть. Фуражка вновь прибывшего оказалась потрепанной, а кожаный плащ — скорее серым, чем черным, с краями, заляпанными высохшей грязью. Вблизи Игнац рассмотрел, что незнакомец бледен и небрит, а его седые волосы свисают заметно ниже плеч. Комиссару, похоже, было не больше сорока пяти, но его состарило нечто более тяжкое, чем прожитые годы. Что ещё хуже, на лице офицера виднелась характерная сетка ожога паучьей лозой, рана, которую мог заработать только слепец или слишком самонадеянный человек. Возможно, это произошло целую жизнь назад, во время его первой вылазки в Трясину, но для сержанта шрам выдавал в незнакомце глупца.
