— Я ни разу в жизни не молился. И не собираюсь начинать теперь.
— Ты такой педантичный. Такой прямой. Слепой ко всему, что за пределами твоей собственной боли, — воин обнажил клинок: не массивный цепной топор, а серебристый гладий длиной с предплечье. Как и остальные из Первого Когтя, Узас носил оружие последнего шанса в ножнах на голени. Узас погладил острие меча. — Такой самоуверенный, что тебе всегда будут подчиняться.
— Этой ночью я спас тебе жизнь. Дважды, — улыбнулся Талос через покрывавшую лицо кровь. — А ты в качестве благодарности ноешь?
Узас продолжал поигрывать гладием, вертя его в латных перчатках и с обманчивой беспечностью осматривая сталь. На лицевом щитке был изображен окровавленный отпечаток ладони. Когда-то, одной далекой ночью, это была настоящая кровь. Талос вспомнил, как молодая женщина сопротивлялась хватке брата, с абсолютной тщетностью вдавливая окровавленные пальцы в шлем Узаса. Вокруг них пылал город. Она корчилась, пытаясь сделать так, чтобы ее не выпотрошил тот самый клинок, который сейчас находился в руках брата.
После той ночи Узас сделал так, что изображение осталось запечатленным на его лицевом щитке. Напоминание. Личная эмблема.
— Мне не нравится, как ты на меня смотришь, — произнес Узас. — Так, как будто я сломан. Дал трещину от изъянов.
Талос наклонился, позволив темной крови сочиться между зубов и капать на палубу.
— В таком случае изменись, брат, — пророк распрямился с болезненным шипением, облизывая имевшие насыщенный медный привкус губы. — Я не стану извиняться за то, что вижу перед собой, Узас.
— Ты никогда не видел отчетливо, — голос воина в воксе был насыщен помехами, которые лишали его каких бы то ни было эмоций. — Всегда по-своему, Талос. Всегда как пророк, — он взглянул на свое отражение в гладии. — Все остальное испорчено, разрушено или неправильно.
Химический привкус стимуляторов пощипывал заднюю часть языка. Талос боролся с желанием потянуться к пристегнутому за спиной Клинку Ангелов.
— Это лекция? Я впечатлен, что ты смог связать в предложение больше четырех слов, но, может быть, обсудим особенности моего восприятия, когда я не буду умирать от потери крови?
— Я мог бы убить тебя сейчас, — Узас подошел еще ближе. Он нацелил острие клинка на оскверненную аквилу на груди пророка, а затем поднял его и приложил к горлу Талоса. — Один разрез, и ты умрешь.
Кровь тонкой струйкой стекала на клинок, капая с подбородка Талоса. Кап-кап-кап. Она текла с уголков губ, словно слезы.
— Переходи к сути, — произнес он.
— Ты на меня смотришь так, будто я болен. Словно я проклят, — Узас наклонился вперед, раскрашенный лицевой щиток яростно уставился брату в глаза. — И так же ты смотришь на Легион. Если ты так ненавидишь собственный род, то зачем остаешься его частью?
Талос ничего не сказал. В уголке его рта играла тень улыбки.
— Ты неправ, — прошипел Узас. Клинок кольнул, слегка разрезав кожу металлическим лезвием. От мягкого поглаживания сталью по коже на серебро хлынула кровь. — Легион всегда был таким. Тебе понадобились тысячелетия, чтобы открыть глаза, и ты боишься правды. Я чту примарха. Я ступаю в его тени. Я убиваю так, как убивал он — убиваю потому, что могу, как мог и он. Я слышу крики далеких божеств, и беру от них силу, не предлагая поклонения. Они были оружием для Великого Предательства, и остаются оружием в Долгой Войне. Я чту своего отца так, как ты никогда не делал. Я его сын в большей степени, чем ты когда-либо им был.
Талос глядел в глазные линзы брата, представляя пускающее слюни лицо по ту сторону череполикого щитка. Он медленно потянулся к приставленному к горлу клинку и отвел его от кожи.
— Ты закончил, Узас?
— Я попытался, Талос, — Узас отдернул клинок, плавным движением убрав его в ножны. — Попытался уберечь твою гордость, поговорив с тобой открыто и честно. Взгляни на Ксарла. На Люкорифа. На Возвышенного. На Халаскера, Дал Каруса, или любого из сынов Восьмого Легиона. На наших руках кровь, поскольку людской страх столь приятен на вкус. Не ради мести или праведности. Не для того, чтобы имя нашего отца разносилось в веках. Мы — Восьмой Легион. Мы убиваем потому, что были рождены для убийства. Потому, что это питает наши души. Нам больше ничего не остается. Прими это и… и встань… рядом с нами, — Узас закончил влажно булькающим рычанием и шагнул назад, чтобы сохранить равновесие.
— Что с тобой?
— Слишком много слов. Много разговоров. Боль возвращается. Ты прислушаешься ко мне?
Талос покачал головой.
— Нет. Ни на секунду. Ты говоришь, что наш отец принял все, что мне ненавистно. Будь это правдой, зачем бы ему тогда предавать огню наш родной мир? Он испепелил целую цивилизацию лишь для того, чтобы остановить распространяющуюся в Легионе раковую опухоль. Ты мой брат, Узас. Я никогда тебя не предам. Но ты заблуждаешься, и если это будет в моих силах, я избавлю тебя от страданий.
— Мне не нужно спасение, — воин повернулся спиной, его голос был наполнен отвращением. — Постоянно слепой. Меня не нужно спасать. Я пытался показать тебе, Талос. Запомни. Запомни эту ночь. Я пытался.
Узас скрылся в тени. Талос наблюдал, как брат уходит.
— Я запомню.
Свобода.
Относительное понятие, подумалось Маруку,я ведь понятия не имею, где нахожусь. Но это было начало.
Время текло, и ничего не происходило. По его оценкам, его держали в цепях, словно собаку, шесть или семь дней. Не имея возможности узнать наверняка, он строил догадки на основе того, сколько люди спали и были вынуждены испражняться под себя.
Мир ограничивался покровом темноты и запахом человеческих отходов. Время от времени по сгрудившимся людям скользили лучи тусклого света ламп, и появлялся бледный экипаж корабля с пайками из полосок просоленного мяса и жестяными кружками с солоноватой водой. Они общались на языке, которого Марук никогда раньше не слыхал, шипя и издавая звуки «ash-ash-ash». Никто из них ни разу не обратился к пленникам. Они приходили, кормили узников и уходили. Цепи позволяли вновь погруженным во мрак пленникам расходиться едва ли более, чем на метр.
С повышенной скрытностью, к которой он привык на Ганге, он стянул железное кольцо с натертой лодыжки. Он стоял в носках посреди лужи холодной мочи, и ему не хватало его ботинок. Однако, снова подумал он, это определенно начало.
— Что ты делаешь? — спросил сосед.
— Сваливаю. Ну и вопрос. Убираюсь отсюда.
