Корабль закачался и взревел в ее сознании. Об его корпус бились адские волны. До ее ушей донесся нежеланный звук, который можно было игнорировать — несколькими палубами выше вопили члены людского экипажа.
Ты уничтожишь всех нас, прошипел в ее мозгу корабль. Слишком слаба, слишком слаба.
У Октавии было слабое подозрение, что ее стошнило. Пахло именно так. По корпусу со звуком визжащих шин скребли когти, а удары волн варпа стали глухим биением сердца матери, всепоглощающе громким для все еще дремлющего в утробе ребенка.
Она повернула голову, наблюдая, как Астрономикон темнеет и уменьшается. Он поднимался за пределы зрения? Или это корабль падал в…
Она резко напряглась, кровь заледенела, а мышцы сжались, став плотнее стали. Они свободно падали в варпе. По всем палубам раздавался несшийся из вокса отчаянный и злобный вопль Возвышенного.
Трон, выдохнула она, искренне богохульствуя и едва сознавая, что губы тем временем ведут переговоры по воксу с рулевыми на расположенной выше командной палубе. Она говорила автоматически, словно дышала. Значение имела лишь происходившая в ее сознании битва.
Трон, дерьмо и…
Корабль выровнялся. Неизящно — она практически полностью сбилась с курса, и стабилизация корабля была далека от аккуратности — однако корабль с облегчением и в то же время с остервенением ворвался в более спокойный поток. По корпусу «Завета» прошло последнее ужасающее содрогание, сотрясшее его до основания, и Октавия уставилась на тот путь, по которому хотела двигаться.
Она чувствовала, как успокаивается первобытный дух машины. Корабль слушался ее курса, двигаясь точно и прямо, словно меч. Хоть он и ненавидел ее, но летел гораздо лучше, чем та толстая баржа, на которой она страдала под командованием Картана Сина. «Звездная дева» еле барахталась, а «Завет крови» мчался. Непогрешимое изящество и воплощенный гнев. Никто в ее роду за все тридцать шесть его поколений не управлял подобным кораблем.
Ты прекрасен, невольно обратилась она к нему.
А ты слаба.
Октавия взглянула на окружавшие корабль волны. Наверху удалялся Свет Императора, а внизу, в бесконечной взбухающей черноте, сшибались неясные очертания огромных бесформенных тварей. Руководствуясь инстинктом, будучи более слепой, чем когда бы то ни было, она повела их к далекому оку бури.
Он знал, что был одним из тех детей — «малоспособных».
Так его учителя называли учеников, сидевших отдельно от других, и он понимал, что там ему и место. Четверо в его классе были «малоспособными» — интересно, что даже про себя он произнес это слово с той особой интонацией, которую использовали в речи взрослые, когда говорили о таких детях; эти четверо сидели у окна и зачастую вообще не слушали учительницу, однако никакого наказания за это им не полагалось.
Став четвертым — и последним — в этой группе, мальчик сидел глядя в окно, как и остальные трое. По темной улице проезжали машины, щадяще приглушив свет фар. Облачное небо заслонили башни, на каждом шпиле светились огромные надписи, рекламировавшие всякие штуки, без которых не могут жить взрослые.
Мальчик повернулся к учительнице. Некоторое время он слушал, как она рассказывает о языке, о новых словах, которые другие ученики — способные — теперь будут знать. Мальчик не понимал. Как могут какие-то слова быть новыми? Они все уже не раз попадались ему в книгах, что были у его матери.
Учительница заметила его взгляд и запнулась. Обычно она не обращала на мальчика внимания, с давно выработавшейся привычкой забывая о том, что он находится в классе. Отводить взгляд он не стал. Может, она попробует и его научить новым словам?
Да, она попробовала. Она указала на мерцающий экран и спросила, знает ли он, что значит написанное там слово.
Мальчик не ответил. Мальчик вообще редко отвечал на вопросы учителей. Он подозревал, что именно поэтому взрослые считали его «малоспособным».
Прозвенел короткий звонок, уроки на сегодня закончились, и все ученики встали со своих мест. Большинство складывали тетради, «малоспособные» же складывали обрывки бумаги с незатейливыми каракулями. Мальчику собирать было нечего, так как почти весь вечер он просто смотрел в окно.
Путь домой занимал больше часа, а в тот день из-за дождя получилось еще дольше. На дорогах скопились пробки, машины застряли намертво, и мальчик слушал, как переругиваются водители. Где-то совсем рядом, в паре домов от улицы, по которой он шел, раздался треск стрельбы — две банды устроили разборки. Интересно, что за банды и какими потерями все обернулось?
Чуть позже мальчика нагнал его друг; обычное дело, но мальчик надеялся, что этим вечером ему удастся побыть одному. Он улыбнулся, скрывая досаду. Друг улыбнулся в ответ.
На самом деле друг другом не был. Они дружили только потому, что дружили — по-настоящему — их матери, да и жили они в соседних квартирах.
— Учительница тебя сегодня вызывала, — сказал его друг, как будто мальчик и сам этого не заметил.
— Вызывала.
— А почему ты не ответил? Не знал что сказать?
В этом-то и была проблема. Мальчик никогда не знал, что нужно сказать, даже когда знал правильный ответ.
— Не понимаю, зачем нам вообще учиться, — признался он наконец.
Город вокруг жил обычной жизнью. С соседней улицы донесся визг шин. Множество голосов, кто-то кричал — обвиняя, требуя, умоляя, — другие кричали в ответ. В ближайших зданиях слышался ритмичный гул музыки.
— Чтобы набраться знаний, — ответил друг. Мать мальчика однажды сказала, что тот станет «настоящим сердцеедом», когда вырастет. С чего бы? По мнению мальчика, его друг умел только смущаться, или злиться, или злиться из-за того, что смутился.
— Я и так знаю все, о чем рассказывает учительница, — мальчик пожал плечами. — И зачем нам нужны знания? Вот этого я не понимаю.
— Нужны, потому что… нужны. — Его друг смутился, что вызвало у мальчика улыбку. — А ты если и решишь открыть рот, то только чтобы задать какой-нибудь кретинский вопрос.
Ну и ладно. В таких вещах его друг ничего не понимал.
Когда они были на полпути домой, мальчик внезапно остановился. Они шли через переплетение переулков, которые взрослые окрестили Лабиринтом, и сейчас мальчик вглядывался в одну из узких боковых улиц. Он не прятался и не высовывался; он просто смотрел.
— Что там? — спросил его друг.
Мальчик не ответил.
