Его раздражали стены. Лишенные окон и вздымающиеся на двести метров к далекому своду потолка, они были драпированы громадными гобеленами. Это были сотканные вручную символы имперских побед. Кильдар. Степи Плануса. Ичар IV. Еще и еще. Над Корвусом возвышались воины из древних и новых легенд. Они должны были вдохновлять, привлекать глаз, пока дух воспарял от величия почестей, которые воздавала музыка. В этом колоссальном пространстве творения искусства — камень, изображения и звук — должны были сплетаться воедино во славу Императора и его легионов. Но затем поклонение сменило направленность. Ныне колоссы с гобеленов, замершие в миг триумфальной битвы, тоже склонялись перед славой Гургеса, и это было неправильно. Именно поэтому Корвус так сильно вдавливал пальцы в кожу подлокотников, что даже царапал ее.
Жена губернатора, леди Ахала, повернулась к нему, и ее многочисленные ожерелья зазвенели.
— Приятно вас видеть, полковник, — сказал она. — Вы, должно быть, очень гордитесь.
Горжусь чем? — хотел он спросить. Вкладом родного мира в крестовые походы Империума? Смешно. Как была смешна и сама Лигета. Ни на одном из сотен гобеленов в концертном зале Имперского дворца культуры не было лигетского героя. Располагаясь глубоко в Сегментуме Пацифик, вдали от основных зон боевых действий, Лигета была затронута войной лишь в отношении сбора обычной десятины граждан, передаваемой в Имперскую Гвардию. Многие из ее сыновей сражались и гибли в далеких землях, но сколько отличилось так, чтобы их помнили и чествовали? Ни одного.
Чем гордиться? Собственными военными заслугами? Командованием полком обороны Лигеты? Это всего лишь делало его частью лигетского фарса. Офицеры, назначенные на свои родные миры, обладали репутацией, особенно если эти миры были изнеженным и пришедшим в упадок захолустьем. Самое ужасное было в том, что он даже не мог задаваться вопросом, что сделал не так. Он знал ответ. Ничего. Он все делал правильно. Заводил нужных друзей, служил под началом правильных офицеров, кланялся и расшаркивался в нужное время и в нужном месте. Он исполнял свой долг на поле боя. Никто не смог бы утверждать обратного. Но не было никаких отчаянных атак или оборон до последнего человека. Лигетские полки вызывали для поддержки линий снабжения, формирования гарнизонов на занятой территории и подавления символического сопротивления не до конца смирившихся побежденных. Их не звали в случае крайней необходимости.
Эта несправедливость заставляла его кипеть. Он знал себе цену, как и своим товарищам. Когда было нужно, они сражались и умирали наравне с лучшими. Не всякая зачистка оказывалась будничной рутиной. Не все территории было легко умиротворить. Лигетцы умели сражаться и могли многократно это доказать.
Вот только на это никто не обращал внимания. Никто даже не подумал взглянуть, ведь все знали о репутации Лигеты. Планета дилетантов и артистов. Планета пения.
Этим гордиться?
И да, Ахала имела в виду именно это. Гордиться музыкой, пением. Гордиться Гургесом. Гражданское население Лигеты радовалось репутации мира. Они не видели в этом ничего унизительного или постыдного. Ими двигала та же логика, что и начальством Корвуса, которое полагало, что вознаграждает за верность, отправляя домой. Кто бы отказался от приятной командной должности вдали от мерзости зараженного Хаосом мира-улья? Кому бы не хотелось оказаться рядом с Гургесом Парфаменом — творцом не просто песни, а Песни?
Да, подумалось Корвусу, Гургес хорошо здесь поработал. Прошло уже больше десяти лет. Песнь была гимном славе Императора. Едва ли это можно было счесть чем-то необычным. Однако «Да царствует Император» была редкостью. Результатом особой алхимии, сплавившей воедино формальное величие с популистской привлекательностью. Мелодия была достаточно властной, чтобы звучать из боевого горна титана, достаточно простой, чтоб ее мог насвистывать самый последний пехотинец, и достаточно привязчивой, чтобы никогда не забыться, будучи услышанной всего один раз. Она поддерживала боевой дух на тысячах осажденных миров и воспламеняла мужество миллионов солдат, прорывающихся к спасению. У Корвуса было полное право гордиться достижениями брата. Это было гениальное произведение.
Ну, так говорили. Ему пришлось довольствоваться словами других. Корвус страдал амузией. Он был настолько же невосприимчив к музыке, насколько Гургес был к ней чувствителен. Творение брата-близнеца оставило его холодным. Для него было больше мелодичности в визге зеленокожего, придавленного ногами дредноута.
Леди же Ахале Корвус ответил: «Не мог бы гордиться сильнее».
— Вы знаете, что он сегодня нам преподнесет? — спросил Эльпидий, пристраивая мягкую громаду своего тела поудобнее.
— Нет.
— В самом деле? — в голосе Ахалы слышалось удивление. — Но вы же с ним близнецы.
— Мы не видели друг друга большую часть года.
Эльпидий нахмурился.
— Я не знал, что вы отлучались.
Корвус подавил вызванную обидой дрожь.
— Это Гургеса не было на планете, — сказал он. Брат искал среди звезд вдохновение или какую-то еще изнеженную чушь. Корвус не знал и знать не желал.
Со сводов зала свисали сотни светящихся сфер, составлявших вместе звездную карту Империума. И вот они погасли, приглушая шум десятков тысяч бесед. Аудиторию окутала тьма, лишь сцена оставалась освещена. Из-за кулис появился хор. Певцы были одеты в черную форму, отглаженную, словно офицерский парадный мундир. Они выходили сотнями, пока не заполнили всю заднюю часть сцены, встав лицом к аудитории. Сначала Корвус решил, что на них надеты серебряные шлемы, но затем они протянули руки и опустили лишенные черт и глаз, которые закрыли верхнюю половину лиц.
— Как они увидят его указания? — удивился Эльпидий.
Ахала возбужденно хихикнула.
— Это еще ничего, — прошептала она, доверительно положив ладонь на руку Корвуса. — Я слышала, что не было никаких репетиций. Даже хор не знает, что будет исполняться.
Корвус моргнул.
— Что?
— Разве это не интригует? — она повернулась обратно к сцене, счастливая и безмятежная перед приближением невозможного.
Свет продолжал гаснуть, пока не остался лишь узкий луч в середине ее передней части — жалкая мелочь в холодной ночи камня. Тишина была столь же плотной и тяжелой, как сама скала. Ее нарушил торжественно-медленный стук каблуков. Уверенной походкой, словно совершая обряд и восхищаясь собственным появлением, на свет вышел Гургес Парфамен, певец Императора и любимый сын Лигеты. На нем была такая же черная форма, как и на музыкантах, но не было маски. Вместо нее…
